Подари себе рай

Лоси с явным удовольствием полакомились еще и шоколадными вафлями. В знак благодарности лосиха дала себя потрепать по шее. Привязанные к ближним деревьям лошади, щедро накормленные перед барбекю, тем не менее с неодобрением косили глазами на беспардонное попрошайничество лесных пришельцев.

По возвращении в поселок у Сильвии испортилось настроение: в последние два месяца это происходило с ней довольно часто. Приняв душ, она облачилась в шаровары и свитер, уселась перед горящим камином и стала наблюдать за танцующими языками пламени. Все попытки Ивана как-то растормошить ее, просто разговорить наталкивались на безучастное молчание. Он налил в коньячные рюмки ее любимый «Реми Мартин», но она к нему даже не притронулась. Наконец свернулась калачиком в кресле и задремала. Иван бережно взял ее на руки, перенес на кровать. Сел за письменный столик, достал отчет о педагогической конференции в штате Алабама и о коллоквиуме в университете Беркли по работе с особо одаренными детьми. Но работалось плохо, Сильвия жалобно постанывала во сне, ворочалась, временами учащенно дышала. Он подходил к ней, успокаивая, гладил голову. Под утро, когда уже забрезжил рассвет, она очнулась ото сна, потянулась, улыбнулась совсем детской улыбкой. Протянула к нему руки: «Ванечка, как хорошо, что ты здесь. А то я тебя совсем было потеряла — во сне. Обними меня, любимый. Крепче, еще. Вот так! Как хорошо, что это был всего лишь сон!…»

Четырнадцатое июля, день взятия Бастилии, французская диаспора Нью-Йорка (совсем небольшая по сравнению с ирландской, итальянской или еврейской) отмечала весело и шумно. С утра в различных аудиториях проходили встречи по профессиям — от булочников и поваров до промышленников и профессоров. Симпозиумы или научные конференции проводились по двум обязательным темам: «Жанна д'Арк — величайшая француженка» и «Наполеон Бонапарт — величайший француз». Вечером на берегу Гудзона и в Гринвич-Виллидже был устроен фейерверк. Все французские ресторанчики, как правило небольшие — на двадцать пять-тридцать человек, резервировались заранее, и в этот вечер в них слышалась лишь французская речь. Сильвия заказала в ближайшем от нее «Mon Ami» несколько столиков и пригласила всех преподавателей школы. Улитки, лягушачьи лапки, артишоки, буйволиный язык в винном соусе — все это для россиян было в диковинку. Даже для завуча, даже для директора. Пиршество было в разгаре, когда к центральному столику, за которым разместились Валентина, Иван, Женя и Сильвия, подошел высокий, сухой старик. В петлице пиджака мерцал орден Почетного легиона.

— Генерал Этьен де ла Круа, — представила его Сильвия. — Герой Вердена.

Иван встал, обменялся с генералом рукопожатиями.

— Мы сердечно вам благодарны, господин директор, — заговорил по-английски с обычным французским акцентом генерал, — за то, что вы приютили нашу девочку. — Он обласкал Сильвию отеческим взглядом. — Мы вместе с ее отцом воевали против бошей и в Эльзасе, и на юге. И нашу делегацию в Версаль вместе сопровождали. Это старинный род. Знаю, дворянство у вас нынче не в чести. Но и вам будет небезынтересно узнать, что было написано на их гербе. А написано было вот что: «Честь и правда превыше жизни». Желаю всем вам, друзья, гаргантюанского аппетита!

Сказав это, генерал чокнулся бокалом с Иваном и через плечо вполголоса бросил Сильвии: «Пардон, но вряд ли они знакомы с нашим Рабле». Он уже было двинулся дальше к другим столикам, но Иван жестом его остановил. Постучал ножом по бокалу, сказал, перекрывая застольный гам:

— Кто из вас читал «Гаргантюа и Пантагрюэль», поднимите руки!

Тотчас руки всех сидевших за русскими столиками взметнулись вверх.

Сильвия скороговоркой сообщила генералу о содержании вопроса. Тот, смущенно улыбаясь, прижал правую руку к груди…

— Я иногда нет-нет да и перечитаю те страницы, на которых Рабле живописует методы образования, — заметил Иван. — И зная наперед, что будет далее, все равно не могу сдержать улыбки. Особенно поражает языковая изобретательность автора. А какой он изумительный рассказчик!

— И шутку, порой острую и злую, мастерски вплетает в идею! — заметила Валентина.

— В нашей литературе такого романа, пожалуй, нет, — вздохнул Женя.

— Зато ни в какой другой литературе нет такого романа, как «Война и мир», — обиженно воскликнула Валентина. — Или «Униженные и оскорбленные».

— Это — разные вещи, — не сдавался Женя.

— Есть пьесы, — примиряюще сказал Иван. — Тот же «Недоросль» Фонвизина. Есть «Очерки бурсы» Помяловского. Мировая культура тем и прекрасна, что взаимообогащает народы. И чем лучшие творения ее более национальны, тем выше уровень эмоционального воздействия и весомее вклад в интеллектуальную сокровищницу человечества.

— Пушкин предельно национален, — запальчиво возразил Женя. — И гений! Вряд ли кто решится это оспаривать. Однако, допустим, Байрона знает весь мир, а Пушкина — только Россия. Ну, еще два-три славянских государства.