Подарок крестного

Михаилу, сраженному наповал словами Григория, ничего не оставалось, как согласиться.

После взятия Казани Михаилу так и не удалось свидеться с Иоанном – все хлопоты Григорий взял на себя. Сообщив, что Шорин жив, но его здоровье оставляет желать лучшего, испросил государева позволения забрать Михаила с собой. Найдя Данилу Юрьева, сообщил также и ему: тот обещал навестить и успокоить Анастасию.

С чувством выполненного долга поведал Ермилов о том другу, и в тот же день вместе с несколькими ладьями Григорий и Михаил отплыли в Свияжск.

Иоанн тоже долго не задержался в Казани: освятив храм Благовещения, учредив правительство в городе и областях и назначив Александра Горбатого-Шуйского Казанским наместником, засобирался домой. Еще многие из улусов не признавали нашей власти и особо упрямые казанцы присоединились к ним; трудно было предузнать возможные опасные последствия этого.

Однако Иоанн, страстно желавший увидеть супругу и войти в столицу победителем, не последовал совету мудрейших. Одобряемый советами сановников, которым тоже не давали покоя лавры славы, отправился в Москву. Двенадцатого октября вместе с боярами и пехотными дружинами государь также отплыл к Свияжску, а конные дружины пошли к берегу путем трудным, но безопасным.

Пробыв в Свияжске всего один день и так и не свидевшись со своим любимцем, Иван Васильевич под Вязовыми горами сел на суда, отправляясь по пути славы.

В пути Михайло тысячу раз поблагодарил друга – у него едва хватило сил доехать до Свияжска, а до Москвы он бы точно помер.

Однако все-таки добравшись, Григорий с Михаилом расположились в просторном, светлом тереме, где еще стоял свежий сосновый запах – все жилье, начиная от терема Петра Шуйского и заканчивая избой распоследнего холопа, было новым. Возможно, Ермилову досталось бы и менее приглядное жилище, но тут Григория опять выручил Михайло – государь, не найдя времени лично посетить друга детства, все же замолвил за него словечко.

На новом месте Михайло почуял себя гораздо хуже – видимо, сказалась дорога. Михаил даже толком не рассмотрел свое новое пристанище – как только поднялись в палаты, у него потемнело в глазах. Отвлекшийся куда-то Григорий, вернувшись, застал своего товарища на полу – Михайло потерял сознание.

Уже который день Михайло лежал в горячке, и ему не становилось ни хуже, ни лучше. Наконец, для обоих: и в бреду ничего не ведавшего Шорина, и не отходящего от его постели Ермилова наступил страшный миг. По своему, ставшему уже значительным лекарскому опыту знал он, что сейчас решается судьба его друга: что окажется сильней – вражеский яд или внутренние силы Михаила. А самое страшное в этом было то, что он уже ничем не мог помочь своему товарищу; разве что помолиться…

Неизвестно, кому же за время болезни было все-таки хуже: то ли в горячке ничего не смыслившему Михаилу, то ли не отходившему от него и не спавшему Григорию, в ужасе замирающему от одной мысли о том, что вот уже в который раз близкий ему человек умрет у него на руках.

Но тяжким его опасениям не пришлось сбыться. Когда не отходивший от ложа друга Григорий, несмотря на отчаянную борьбу со сном, все-таки задремал, Михаил пришел в себя. Долго его не совсем еще ясный ум пытался справиться с непосильной задачей: где же он находится? Здесь было слишком спокойно для Казани и слишком непривычно для Москвы.

Наконец, узнав в распластавшемся на лавке теле своего Новгородского друга, память постепенно начала возвращаться к Шорину. Однако он все же был еще слишком слаб, и от раздумий и попыток подняться вконец обессилел и уснул, на этот раз спокойным сном выздоравливающего человека.

Проснулись они оба в полдень, когда осеннее солнце уже вовсю освещало новый христианский град. Григорий, словно хмельной от радости, даже ущипнул себя, спросонья не поверив выздоровлению своего друга. Чудом казалось, что вчера не узнающий его товарищ выглядел так, будто ничего не произошло.

– Мишка! Живой! Черт тебя дери! И когда только успел! – из уст Ермилова вылетали одни только восклицания.

– Чего орешь как резаный? – не зная, что вернулся чуть ли не с того света, удивился Михаил.

– Хо, ожил. Даже голос прорезался, – довольный Гришка расплылся в широченной улыбке – его старания не прошли даром.

Не спеша, Григорий рассказал другу историю об его болезни.

Еще несколько дней Михайло был очень слаб, но потом пошел на поправку. Григорий, поняв, что опасность наконец миновала, занялся делами – пропадал и днями, и вечерами, но никогда не забывал навещать хворающего друга, все еще боясь, что болезнь опять возьмет верх. Хотя Григорию вполне могло хватить и двух-трех человек, на всякий случай он обзавелся довольно многочисленной челядью – мало ли что может произойти, пока они с Михайлой вместе.

Привыкнув, что в московском тереме челядь относится к нему как к родному, помня с детства одни и те же лица, Михайло чувствовал себя весьма неуютно, когда кто-нибудь из слуг, попавшись ему на глаза, словно ожидая взбучки, замирал с каменно-подобострастным лицом.