Подарок крестного

Долго беседовали они и о делах государственных, и о той непростой ситуации, в которой оказался Андрей, о долгом пути Михаила и просто о делах семейных. Однако один из товарищей не был до конца откровенен – хотя ни в чем ни разу и не солгал другу, но все же кое-что недоговаривал.

Однако, заметив, что Михаил все же устал с долгой дороги, наиболее важные разговоры решено было оставить на завтра. Курбский предложил Шорину быть гостем в его роскошном тереме: принять баньку, отобедать с хозяином, да впервые за который день выспаться на мягком ложе. Устав как душевно, так и телом, Шорин с радостью согласился. Уже засыпая, он почему-то вспомнил Евлампия и усмехнулся: что же все-таки ему от меня нужно, раз он так старательно возводил напраслину на человека, который принял его как родного брата.

На следующий день все повторилось – в занятных им обоим разговорах пролетела первая половина дня, затем осматривали поместье, да так за этим делом и пролетело время, хотя даже половина поместья не была осмотрена. Вслед за первым днем наступал второй, за вторым – третий, за третьим четвертый…

Как ни странно, но в новом поместье Курбского Михаил чувствовал себя гораздо спокойнее, чем дома. Никто не дергал, не требовал спешных решений, приказаний, распоряжений, не было этих выматывающих душу разговоров с Темрюковной, ночных побудок по приказу государя…

Напротив, Курбский всячески содействовал тому, чтобы именно такая жизнь, словно трясина, стала засасывать Михаила в самые глубины своих недр.

Сам того не замечая, Шорин начал привыкать к такой жизни, и ему уже стали казаться само собой разумеющимися разговоры о с Андреем о том, где бы Шорину справить новый терем. Словно в сладком забытьи мечтал он о той жизни, которая вот-вот у него начнется. Даже челядь, и та свыклась с поселившимся в тереме боярином, а, кроме того, у Михаила уже появились и собственные слуги… А день меж тем неумолимо сменялся днем…

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы однажды Михаилу не приснился кошмарный сон, заставивший его вернуться с небес на землю. Во сне видел он Машеньку, и связаны были ее руки тонкой, словно стальной нитью. Как ни пытался Михайло освободить свою возлюбленную, ничего у него не получалось: стоило чуть натянуть нить, как она врезалась в нежное девичье тело, и на коже выступали алые капли. В страхе проснулся Михайло, и первое, что он сделал, – начал считать дни своего пребывания у Курбского.

– Да, подзасиделся я у Андрея Михайловича, – пришел к выводу Шорин. – Пора и честь знать.

Утром Курбский встретил московского гостя совсем в ином расположении духа, нежели обычно. Михайло, вспомнив о делах, торопил Андрея с ответом, Андрей незаметно отпирался, пытаясь задержать Шорина, и, в конце концов, уговорил-таки Михаила подождать еще немного. Однако когда истек положенный срок, Курбский вновь придумал какую-то отговорку, чтобы не отпускать друга.

Наконец понял Михайло, о чем предупреждал его Евлампий: и впрямь приготовили ему каверзу, да только такую, что и каверзой-то назвать нельзя. Хитро, ой как же хитро придумал Андрей – не убийством и пытками отомстить Иоанну, но плюнуть в самую душу, в самое сердце, переманив к себе самого близкого государева друга!

«Да, не напрасно Курбский стяжал славу победителя», – думал Шорин, восхищаясь тем, с каким мастерством Андрей выполнял задуманное.

Придя к мысли, что ему все-таки придется обратиться к Евлампию, Михайло решил выяснить, кто же такой Федот Авдеев. За расспросами долго ходить не пришлось – спросил какую-то бойкую служанку, и та, нисколько не удивляясь, ответила, что это местный лекарь. Живет он за городом, в лесу, но не в самой глуши, так что добраться туда довольно легко.

Расспросив о нем поподробнее, Михайло на следующий день, не докучая Курбскому, отправился в лес.

Хижину Федота нашел он легко и быстро – к ней вела единственная тропинка, не заметить которую мог разве что слепой. Вид у избы и двора был ухоженный, хотя все было сделано весьма скромно и просто. Шорин постучался, и на пороге появился хозяин. Что-то до ужаса знакомое было во всем его облике, и Михайло даже вспотел, вспоминая, где же им доводилось встречаться.

Каково же было его удивление, когда, уже сказав первые слова приветствия и войдя в дом, в лекаре, у которого не было ни единого белого волоска, он узнал Евлампия, бывшего седым, как лунь. С охапкой волос цвета воронова крыла и такой же бородой он смотрелся несколько странно.

«Ну если Евлампий еще и бороду красит, не лучше ли с Курбским остаться?» – мелькнула у Михаила предательская мысль, настолько поразительным было это превращение.

– Хе-хе-хе, – рассмеялся не то Федот, не то Евлампий, – не узнал? Говорил же я, что нет у меня обратной дороги… Да не обо мне сейчас речь, рассказывай, что все-таки приключилось.

Выслушав горести Михаила, Евлампий ответил: