Подарок от Гумбольдта

– Не кричите! Я знаю, как пишется мое имя, – сказал я, задыхаясь от злости.

«Долболоб Шатмар! Вечно что-нибудь перепутает. Ну а я-то хорош, доверяюсь ему».

Кто-то сзади дернул меня за рукав. Я обернулся и увидел улыбающуюся женщину средних лет – полноватую, высокогрудую, курносую. Она вопросительно глядела на меня, молча признавая, что годы изменили ее. Но чтобы так измениться?

– Слушаю вас.

– Не узнаешь? А ты все такой же, Чарли.

– Никогда не знал, почему в барах экономят электричество.

– Наоми, твоя школьная подружка.

– Наоми Лутц?!

– Как хорошо, что я тебя встретила!

– Как ты оказалась в этом баре, в этой гостинице?

Одинокая женщина в баре – это, как правило, проститутка. Но Наоми была слишком стара для этого ремесла. И разве возможно, чтобы моя девочка стала ночной бабочкой?

– Я тут с папой. Он вышел. Каждую неделю привожу его из дома для престарелых в центр. Ты же знаешь, как он любит Луп.

– Доктор Лутц, только подумать!

– Да, жив и здоров, правда, годы берут свое. Мы с ним смотрели, как ты с этой молоденькой. Извини, Чарли, но вы, мужчины, несправедливы по отношению к нам, женщинам. Но ты молодец. Папа часто говорит, что напрасно помешал нашей юношеской влюбленности.

– Это было больше чем влюбленность, Наоми. Я был без ума от тебя. – Понятно, какая это несуразица – прийти в бар с одной женщиной и объясняться в любви другой. Но я любил Наоми и невольно сказал чистую правду. – Знаешь, Наоми, я иногда думаю, что испортил себе жизнь из-за того, что не сумел удержать тебя. Я стал тщеславным, хитрым, глупым и безвольным. В пятнадцать лет я мечтал каждый день обнимать тебя. Даже смерть была бы не страшна, если бы мечта сбылась.

– Ох, Чарли, расскажи это своей бабушке! Ты всегда так интересно говорил, правда, иногда страшные вещи. А женщин у тебя было – не перечесть. Видно по тому, как ты обхаживаешь в кабинке спутницу.

Мне было приятно услышать старую поговорку. Прежде всего она остановила поток моего красноречия, совершенно бесплодного. И во-вторых, освободила меня от гнета впечатления, сложившегося в полутьме бара. Возникло оно из представления, что после смерти, когда безжизненное тело начинает разлагаться, превращаясь в неорганическое соединение, душа пробуждается к новой жизни. Мне показалось, что я умер и попал в какое-то темное место наподобие этого бара, где снова встречаются те, кто любил друг друга при жизни, где есть и то, и другое, и третье, как и на земном пути.

В руке у меня были зажаты ключи от номера со скидкой. Я знал, что должен поскорее вернуться к Ренате. Если она по-прежнему тянет мартини, то и на ноги не поднимется. Однако надо дождаться доктора Лутца. И вот наконец он тащится из туалета – слабый, лысый, курносый, как и дочь. Из самодовольного законопослушного обывателя двадцатых годов он превратился в развалину, по-старомодному обходительную. Лутц требовал не просто уважения к себе, он настаивал, чтобы его звали доктором, хотя практиковал лишь педикюр и держал два кабинета – дома и в городе. Если к нему обращались «мистер Лутц», он впадал в ярость. Очарованный врачеванием, он лечил всевозможные ножные хвори. Если Лутц управляется со стопой, почему не добраться до колена? Помню, как я ассистировал ему, когда он накладывал серо-буро-малиновую мазь собственного приготовления на ноги женщины, работавшей на Национальной кондитерской фабрике. Кожа на ногах у нее была покрыта маленькими язвочками. Я держал склянку и бинт, а Лутц втирал снадобье, пробавляясь профессиональными шутками-прибаутками. Я ждал прихода этой женщины, потому что она приносила своему спасителю пышный зефир и шоколадные батончики в коробках из-под обуви. Я вспоминал об этом и чувствовал шоколадный вкус во рту. Затем я вижу себя во врачебном кресле доктора Лутца, вьюга за окном затемняет клиническую белизну кабинетика, в руках у меня «Иродиада». Расстроенный участью обезглавленного Иоанна Крестителя, я иду в комнату Наоми. Мы были одни в доме. Стягиваю с нее голубую махровую пижаму, и она сидит в чем мать родила. Воспоминание об этом запечатлелось в моем сердце. Я знал Наоми до донышка. Мое чувство к ней жило в каждой клеточке ее существа. Из-за этой страсти доктор Лутц поймал меня в свои сети. Я был у него как Иаков у Лабана. Мне приходилось выполнять его мелкие поручения и мыть его «оберн», небесно-голубой автомобиль с белыми шинами. Я обкатывал его водой из шланга и протирал тряпками, а доктор Лутц стоял рядом в спортивных штанах и покуривал сигару.

– А, Чарли Ситрин, рад, рад тебя видеть, – сказал старый джентльмен. – С большими людьми общаешься? – Голос у Лутца был такой же – тонкий, лирический, но какой-то пустопорожний. Казалось, его обладатель физически не в состоянии сказать что-нибудь дельное. – Хотя я и республиканец еще со времен Кулиджа и Гувера, но я гордился тобой, когда Кеннеди пригласили тебя в Белый дом.

– Эта молодая женщина – твое очередное увлечение? – спросила Наоми.

– Честное слово, я и сам не знаю… Ну а ты-то как поживаешь, Наоми?