Подарок от Гумбольдта

Тогда Маньяско и подал заявление о нарушении общественного порядка, и однажды душным вечером явилась полиция, чтобы забрать Гумбольдта. Тот защищался как лев. В полицейском участке продолжалось то же самое. Несчастный бился головой о грязный пол. Было ли применено испытанное средство – смирительная рубашка? Маньяско божился, что не было. На Гумбольдта надели наручники, и он рыдал от бессильной ярости. По пути в Белвью у него началось кровотечение. Его заперли на ночь в ужасном состоянии.

Маньяско утверждал, что мы с ним сообща предприняли определенные шаги, чтобы не дать Гумбольдту дойти до преступления. Потом говорили, что во всем виноват Чарлз Ситрин, его протеже и кровный брат. У меня неожиданно появилась масса неизвестных недоброжелателей и врагов.

Я скажу, как представлялась вся эта история из кресел с потертой бархатной обивкой в душной полутьме зрительного зала в «Беласко». Мне виделся Гумбольдт, стоящий на передке фургона, изо всех сил погоняющий упряжку мулов, – так в Оклахоме ездили наперегонки, чтобы захватить территорию экстремальности, чтобы застолбить себе участок. Но участок оказался миражом.

Не хочу сказать, что Гумбольдт свихнулся. Теперь зови полицию, и дело с концом. Нет, я сам испытывал боль, когда полицейские скручивали ему руки, сам приходил в отчаяние. Так что же я хотел сказать? Вероятно, вот что. Представьте, что известного поэта бросают в полицейском участке на пол, надевают смирительную рубашку или наручники, швыряют, как бешеную собаку, в черный ворон и запирают в психушке! Это что – Америка против искусства? По мне, Белвью все равно что «Бауэри», улика против демократии. Уолл-стрит – символ богатства и власти, Бауэри, находящийся в двух шагах от нее, – символ бедности и бесправия. То же самое и Белвью, куда бросили несчастного избитого поэта. Даже клиника Пейна Уитни, где лежат нарушители спокойствия с деньгами, – то же самое. Поэты – они как пьяницы, психопаты и отщепенцы, как беднота или богачи, опустившиеся на дно. У них нет ни денег, ни опыта, сравнимых с деньгами и опытом «Боинга», корпораций «Рэнд» или Ай-би-эм. Разве стихотворение может всего за два часа перенести тебя из Чикаго в Нью-Йорк? Или запустить космический корабль? Не может. Интерес людей обращен туда, где власть. В древности поэзия была мощной силой, поэт имел реальную власть в обществе. Но то были другие времена. А чем мог заинтересовать Гумбольдт? Он поддался своим слабостям и стал героем громких скандалов. Он уступил гнету власти, поддерживаемой деньгами, политикой, законами, технологией, прагматизмом, поскольку не мог предложить чего-то другого, нового, неожиданного, необходимого – а это и есть обязанность поэта, – и вместо этого раздобыл револьвер, как в свое время сделал Верлен, и начал гоняться за Маньяско.

Из Белвью Гумбольдт позвонил мне в «Беласко». Голос его дрожал, он задыхался от злости.

– Ты ведь знаешь, где я? Так вот, Чарли, это тебе не литература, а реальная жизнь.

Я сижу в театре, пребываю в мире иллюзии, тогда как он, Гумбольдт, заперт в лечебнице – он это хотел сказать?

Но Гумбольдт не был настоящим поэтом. Одно название, что поэт. Он разыгрывал мелодраму «Агония американского артиста». Однако народ не видел и не слышал его. Народ прислушивался к верхам: «Внимание, сограждане, если вы забудете о материальных интересах и нормальных жизненных занятиях, то в конце концов попадете в Белвью, как этот несчастный чудак».

Сейчас Гумбольдт держал ответ в клинике и устраивал дикие сцены. Он открыто обвинял меня. Любители скандалов ликовали, когда упоминалось мое имя.

Через несколько дней в «Беласко» пришел частный сыщик Скаччиа. Он принес мне записку от Гумбольдта. Тот требовал деньги, собранные для него Демми, и требовал немедленно. Мы столкнулись с мистером Скаччиа в каменном коридоре служебного входа. На ногах у него были летние сандалии и страшно замусоленные белые шелковые носки. Уголки рта тоже были чем-то запачканы.

– Деньги находятся на хранении у мистера Симкина с Пятой авеню. Предназначены только на лечение, – сказал я.

– Видать, на психиатра? Вы думаете, у мистера Флейшера поехала крыша?

– Я не ставлю диагнозы, у меня другая профессия. Скажите Гумбольдту, чтобы он обратился к Симкину.

– Мистер Флейшер – гений. Гениям лечение ни к чему.

– Вы читали его стихи?

– Как факт. Вы не очень-то заноситесь… Вы считаете его корешем, значит, должны помочь ему. Он любит вас, несмотря ни на что. А вы?

– Вам-то какое дело?

– Как какое? Он меня нанял. Для клиента я…

Если не дать этому типу денег, думал я, он скажет Гумбольдту, что я считаю его сумасшедшим. Мне захотелось пристукнуть мистера Скаччиа на месте. Справедливость на моей стороне. Схвачу шантажиста за горло и задушу. Боже, какое это было бы удовольствие! И никто не осудил бы меня за это. Сдерживая смертоубийственный порыв, я опустил глаза.

– Мистер Флейшер должен объяснить мистеру Симкину, на что ему нужны деньги. Их не для вас собирали.

Затем последовала серия звонков Гумбольдта.