Подарок от Гумбольдта

– Касательно Оригена Александрийского кое-что уточняю. Был такой философ лет восемьсот назад. Так вот, Ориген утверждает, что Библия не просто собрание интересных историй. Он спрашивает: Адам и Ева в самом деле спрятались между деревьями рая, когда увидели Бога, ходящего во время прохлады дня? Неужели ангелы действительно лазали по лестницам? Дьявол в самом деле искушал Иисуса на горе? Очевидно, что эти рассказы имеют иносказательный смысл. Что значит «ходящий Бог»? У него есть ноги? С тех пор и пошел между философами спор…

– Ладно, хватит! Не морочь голову! А это что за чудище – «Триумф терапевтики»?

В силу разных причин я люблю, когда меня расспрашивают о книгах. Я действительно много читаю. Помню ли я, что читаю? Посмотрим. Я закрыл глаза и начал:

– В этой книге говорится, что психотерапевты могут стать духовными вождями человечества. Что близится катастрофа. Гете опасался, что современный мир превратится в одну огромную клинику для душевнобольных. Не останется ни одного здорового человека. Та же мысль красной нитью проходит в пьесе Жюля Ромена «Нок, или Торжество медицины». Не есть ли ипохондрия изобретение медиков? Этот писатель полагает, что, когда культура не в силах избавить человека от ощущения пустоты и страха, к которому он расположен, приходят доктора и начинают склеивать, соединять, скреплять наши распадающиеся тела и души. Или, как выражается критик Гумбейн, вторичное сырье подвергается переработке на кушетке психоаналитика. Такой взгляд на мир более пессимистичен, чем даже у Великого инквизитора из романа Достоевского. Великий инквизитор говорил, что человек слаб, ему нужен хлеб, он не выносит свободы, надеется только на чудеса и на власть. Но естественная предрасположенность к ощущению пустоты и страха еще хуже, гораздо хуже, поскольку означает, что человечество сошло с ума. Кому удавалось обуздать это безумие, так это церкви…

Кантебиле снова прервал меня:

– Вот видишь, Полли. Я тебе о том и говорю… Хорошо, а это что – «Между смертью и возрождением»? – продолжил он допрос.

– Это Рудольф Штейнер, – отвечал я. – Замечательная книга. О том, как душа проходит врата смерти. У Штейнера несколько иначе, чем в Платоновом мифе…

– Во дает, а? Стоит задать вопрос, и он сразу заводится. Слышь, Полли, что, если Чарли устроит представление в каком-нибудь ночном заведении, хотя бы в клубе «У Келли»?

Карие, с рыжинкой глаза Полли смотрели на меня.

– Не согласится он.

– Все зависит от того, как его сегодня раздраконят в суде – здорово или не очень. Знаешь, Чарли, когда мы к тебе ехали, мне одна мыслишка в голову пришла. Давай запишем на пленку, как ты читаешь свои статеечки, а кассеты будем рассылать по колледжам и университетам. Хотя бы ту, о Бобби Кеннеди. Я ее от нечего делать в «Эсквайре» прочел, когда в Ливенуорте срок отбывал. Или же «В память Гарри Гудини». Но только не эту, «Великие зануды современности». Ее я не одолел.

– Там видно будет.

Когда в Чикаго тебе предлагают войти в денежное дело – это верный признак особого расположения. Но я не мог положиться на Кантебиле, не мог найти верный курс к его витающему по квартире духу. Он был возбужден до крайности, в сущности – еще один потенциальный пациент клиники для душевнобольных. Я и сам не в форме. Мне подумалось, что вчера Кантебиле затащил меня на строящийся небоскреб не для того, чтобы попугать, а чтобы пустить по ветру полусотенные бумажки. Может, он испытывает и сейчас такой же прилив вдохновения, как вчера? Какую штуку он намерен выкинуть сегодня? Так или иначе, Кантебиле, вероятно, чувствовал, что вчерашние события соединили нас какими-то почти мистическими узами. В древнегреческом такие узы выражаются несколькими словами – philia, agape и другими (я вспомнил, как трудяга Тиллих толковал различные оттенки их значений, что всегда путало меня). Я хочу сказать, что на данном этапе развития человеческой цивилизации philia выражается, особенно у нас, на благословенной земле Америки, в предпринимательстве и коммерческих сделках. К этой картине я тоже добавил несколько мазков, поскольку старался разобраться, чем вызваны поступки людей. Что до agape, жертвенной бескорыстной любви, то ее почему-то подзабыли.

Я посмотрел на часы. До приезда Ренаты еще сорок минут. Она явится надушенная, накрашенная, даже величественная в одной из своих необъятных шляп. Я не хотел, чтобы Кантебиле знакомился с ней. С другой стороны, не знал, хорошо ли ей знакомиться с ним. Если Ренату заинтересовал какой-нибудь мужчина, она долго смотрит на него не отрываясь. Это результат ее воспитания. Женскими чарами Рената обязана своей матери, которая требовала, чтобы ее звали сеньорой. Хотя если у женщины такие хорошенькие глазки, то и методы обольщения у нее свои собственные. В методе Ренаты равную роль играли целомудрие и страсть. Главное же, однако, заключалось в другом – я не хотел, чтобы Кантебиле видел стареющего мужчину с молодой красоткой и использовал это, как говорится, в своих целях.