Подгоряне

Тем не менее я направил свои стопы к "Мельнице гайдуков", то есть к ветряной мельнице, той самой, которую сейчас поминал недобрым словом отец и которая дала маме повод язвительно посмеяться над мужем. Мне почему-то казалось, что в кукоаровском ресторане кроме свиного шашлыка, сладких рогаликов и печений подают что-то еще по-вкуснее и посытнее: иначе зачем бы местным учителям ломиться в него и так яростно воевать за право посещать это заведение?! Не было бы решительно никакой необходимости ставить у дверей и часового (им оказался мош Петраке, дедушкин брат). Часовой ревностно исполнял свои обязанности. Если перед ним был рабочий совхоза, мош Петраке делал шаг в сторону и пропускал посетителя под гайдуцкий кров. Но ежели видел, что в ресторан вознамерился войти работник не их хозяйства, то, преградив ему дорогу, вежливо объяснял;

— Здесь питаются только совхозные механизаторы и прочие. Вы уж не обижайтесь, но я получил на этот счет строжайшее указание.

К дверному косяку у мош Петраке была прислонена здоровенная пастушья дубинка — единственное его оружие, приготовленное, видать, на случай ночного штурма непрошеных гостей либо для тех, кто попытался бы игнорировать малоразборчивое бормотание старика: мош Петраке так и не смог вернуть своей речи членораздельность с тех пор, как отведал германских газов в первую мировую войну.

Ко мне строгий часовой не применил своей власти: как-никак я был его внучатым племянником, в жилах наших струилась родственная кровь. Могло быть и так, что старик не сразу сообразил, к какой категории меня отнести. Кто знает? Может, после долгих лет учебы я вернулся в родное село, чтобы работать в совхозе каким-нибудь начальником над начальниками или после отпуска руководить всеми из района. "Директива", полученная мош Петраке, предписывала, чтобы районных работников он пропускал в ресторан незамедлительно, не чиня им никаких препятствий. Думаю, что совершенно безграмотному часовому трудно было разобраться, кто есть кто. Если б руководителям совхоза пришла в голову простейшая мысль снабдить своих людей специальными пропусками в ресторан, то мош Петраке пришлось бы передать свое оружие, то есть дубинку, кому-то другому, ибо прочесть написанное в пропуске он все равно не смог бы. Кажется, в душе-то он не прочь был оставить свой пост: сдержанному по натуре, стыдливому, вежливому человеку мучительно, совестно было останавливать человека перед дверью и учинять ему допрос.

Меня мош Петраке встретил с великой радостью, может быть, еще и потому, что превращенная в ресторан мельница когда-то принадлежала нашей семье и что для меня не было большего удовольствия, чем взбегать по лестнице и смотреть, как мужики вносят наверх мешки с зерном и высыпают его в большой деревянный ковш, похожий на бункер у нынешних комбайнов. По высветленной множеством ног лестнице я стремительно спускался вниз, чтобы поглядеть, как течет струйка муки по желобку в ларь либо в растопыренный мешок. Любопытно было видеть и то, как от просеянной муки отделяются отруби, которые идут потом на корм скоту и птице. Особенную же радость моим глазам доставляла пшеничная мука-сеянка, потому что она была редкостью: ее готовили либо для поминок по умершим, либо для свадьбы.

Много хлопот для мош Петраке доставлял я в ту далекую пору: он должен был приглядывать за мною, следить, как бы этот дьяволенок не угодил в барабан или не сломал ногу на ступеньках лестницы. По вечерам все время окликал меня, искал по всем углам с "летучею мышью" в руках (это такой фонарь, который обычно висел над жерновами). "Ну где же ты, куда нырнул, мышонок паршивый?" — вопрошал мош Петраке, и когда ему удавалось изловить меня, он погружал меня в мешок: пускай, мол, посидит там маленько. А когда на улице была метель и холод проникал через щели внутрь мельницы, мош Петраке устраивал для меня постель из мешков, еще теплых от только что помолотой муки. Мука пахла поджаренным хлебом, и я наслаждался ее запахом.

Нередко я засыпал в такой постели.

Еще мне очень нравилось вертеться возле отца и мош Петраке, когда они чинили мельницу. Теперь-то я понимаю, что взрослым не особенно нравилось, что я кручусь у их ног и сыплю на их головы вопрос за вопросом, поскольку находился в возрасте "почемучек". Почему, спрашивал я, толстый, как бочка, дубовый столб, на котором держится все сооружение, называется "томаром"?

Почему дощатые щиты, прикрепляемые к крыльям мельницы при слабом ветре, зовутся "задвижками"? Почему зубья у большого колеса делаются из сухого ясеневого бревна, а вал с гнездами, в которые входят зубья, — из толстого и тоже сухого ствола кизила? Почему выемка в барабане называется "гнездом"?

Почему плата за помол берется с каждой меры, и это называется "уюмом"?