Подгоряне

Юные девушки в национальных костюмах и пионеры, похожие на живые цветы в своих белых блузках и ярко-красных галстуках, подбегали к героям жатвы и вручали им большие букеты цветов. Перед малость смущенными от таких почестей победителями суетились газетчики, фото- и телерепортеры, которых старались потеснить "фундаментальные" кинематографисты. Параллельно шла запись на магнитофонную ленту коротких репортажей, а точнее бы сказать — рапортов самих героев, которые на будущий год брали на себя повышенные обязательства.

Затем началось праздничное веселье, распространившееся на всех собравшихся на главной городской площади. Крики "ура", цветы в воздухе, музыка, пляски, хороводы!.. Словом, да здравствует Кормилец Хлеб! Слава Хлебу! Пусть растет он даже на камне!..

В желании получше разглядеть людей мама так подалась вперед, что чуть было не ткнулась лбом в кинескоп телевизора. Дедушка стоял позади, засунув руки за ремень, как граф Лев Николаевич Толстой, и бормотал, кажется, впервые одобрительно:

— Беш-майор… Коровьи образины!.. Вот это я понимаю! У них есть что положить в амбар!.. Не будет гулять ветер по сусекам!..

Мама прямо-таки выпивала своими голубыми глазами все, что видела на экране телевизора. В глазах этих сохранилась с девичьих еще лет небесно-чистая синь, как сохранялась она с молодых лет и у ее отца, моего, значит, дедушки. Над ними, глазами, оказалось не властно время. Ни годы, ни бесконечные заботы и нужда, ни солнечные жгучие лучи на поле, ни пылища — ничто не могло притуманить голубых, как лазурь, и широко и наивно раскрытых на мир маминых очей! Сейчас они светились счастьем и умилением.

— Большой каравай испекут эти люди! — сказала она с придыханием и умолкла, не найдя других слов, чтобы выплеснуть вместе с ними душевное волнение. Она жадно пожирала взором щедрость степи, горы пшеницы на токах, колонны грузовиков с полными кузовами золотого зерна, такого золотого, что хоть нанизывай его на нитку и вешай на шею вместо ожерелья из янтаря.

Хлебное зерно — мамина слабость, тревога, боль, радость и безмерное счастье. Она вроде бы и родилась с крохотным серпиком в руках. Бывало, во время страды никто в селе не мог сравниться с нею по проворности, с какой она орудовала серпом. Впрочем, один все-таки нашелся. Но это был мужчина. С тонкими, как у женщины, руками и шустрыми, как у зайца, ногами, этот обгонял маму. Тудос Казаку, прозванный Врабиоюлом, то есть Воробьем, действовал серпом, как фокусник или эквилибрист в цирке; и наблюдавшие за ним люди не могли заметить, как он это делает. А вот мой отец считался — по справедливости — плохим косарем. Работать с серпом вообще не любил. Приехав к своей делянке ранним утром, снимал рубаху, расстилал ее на меже, бросал тут же серп и приступал к жатве, то есть выдергивал пшеничные стебли с корнем, набирал из них. сноп за снопом. Дело двигалось хоть и медленно, но верно. На утренней заре пшеница была росной, влажной, из нее легко было скручивать пояса для снопов, так что не нужно было бегать за водой к колодцу, чтобы смачивать стебли для поясов-жгутов, или искать папоротник с той же целью.

Нельзя сказать, что отец вовсе не умел жать серпом. Умел, конечно, не такое уж это хитрое дело. Но после работы у него очень болела поясница.

Дедушка в этом отношении шел еще дальше моего отца: о серпе он и слышать не хотел. Он хорошенько оттачивал свою знаменитую косу-крюк и за один день мог уложить целую десятину пшеницы или ржи. Укладывал двумя способами: рядком, плашмя и под прямым почти углом, когда срезанные стебли прислонялись к стене еще не скошенной пшеницы колосьями вверх; при втором способе было удобно вязать снопы. Однако так убирался хлеб, когда посев у нас был большим. А при малом мама не разрешала лезть в него с косой. Брала в помощь себе сестер и жала пшеницу, рожь ли серпом. Позже тетка Анисья приходила со сеоими дочками. В такие дни и я получал серп, да притом еще самый лучший, новенький и острый, как бритва, чтобы я не хныкал и не привередничал, не задирал каждую минуту голову и не таращился на солнце.

Из-под наших рук рождались и убегали назад ровные рядки хлеба: колос к колосу, стебелек к стебельку. Бурдюк с водой или вином все время убегал от солнца, его то и дело переносили в тень. Нас, детей, приводили в восторг красные маки, кровеносными сосудами растекавшиеся по пшеничному полю. Там и сям на меже виднелись темно-зеленые шары перекати-поля, "умбра епурелуй", что означает "тень зайца". Под него-то и прятали бурдючок. Когда мы сильно уставали, то бежали к бурдюку. В таких случаях мама захватывала своим серпом и мою полоску. Чтобы работа спорилась, отец подносил к рядкам смоченные жгуты для снопов. Вязал их сам, красиво и аккуратно. К вечеру мы сносили их на середину делянки. Там отец укладывал их в крестцы — по тринадцати снопов в каждом. Один, самый верхний, служил крышей на случай дождя. Были кучи из семнадцати и более снопов, они уже назывались копнами и свидетельствовали о хорошем урожае.