Подкарпатская Русь (сборник)

«Вот чванился пижон Пижонкин своей работой, самим собой. Умная голова, золотая макушка!.. А встретил этого ребёнка с косой, и этот ребёнок с косой открыл ему глаза, заставил глянуть на себя со стороны. А со стороны видней. Не с чего же фуфыриться… Наш брат, Марика, привык, что малейшее его желание – закон. Как же! На газ из этой трубы пол-Европы сядет, Украина туда ж… Работа важнецкая, трансконтинентальная, почёту выше ноздрей. И за своими трубами не видел чужого труда, не ценил, ни во что не ставил… Поле засеяно, а ты под трассу хвать вдвое против нормы – молчат. Их земля, мне что… А вот стычка с вами… Пал мне тогда на память тургеневский стих про воробья. С отчаянным мужеством вскинулся воробей защищать от собаки своего птенца. И защитил!.. Защитили и вы… Вы с такой решимостью защищали каждую былочку, что в душе я невольно залюбовался вами… Переломил к вам своё сердце… Как же надо жалеть эту землю, чтоб вот так стоять за каждый вершок. Спор пошёл мне в руку. Наказал шоферюгам, ездили чтоб по струночке, ни корешка чтоб не вмяли. Кажется, всё обошлось. Но когда услыхал, каких потов стоил Мочар… Как топтать такой труд? Стыдуха печёт…»

4

Чем больше куёшь железо, тем оно горячей.

Примерно недели так через две Маричка с Богданом пришли на встречу молодых колхозников со строителями газопровода.

И сама Маричка, и Богдан вздрогнули, когда в микрофон сказали, что вот сейчас покажут Маричку на слёте молодых передовиков.

Пригас свет.

Откуда-то сверху посыпалось потрескивание.

Богдан заглянул Маричке в глаза. Была Маричка далеко от Истока.

В Москве была.

«Аж до какой трибуны вознеслась, – с задумчиво-восторженным смешком покосился Богдан на Маричку, крепко сжимая ей локоток и властно поворачивая к себе её лицом. Лицо у неё было какое-то растерянное. – Мда-а, фирма «Ребёнок с косой и К°» блох не ловит… Это ребёнок стоит на земле полной ногой, а не на цыпочках, как некоторые. Когда только этот ребёнок и успел заработать полную грудь орденов? Ишь, для Москвы нацепила ордена. А здесь не то что я не видел – не слышал даже про них от неё. Почему она не рассказывала, что была на слёте? Почему и слова не сронила про ордена? Вот и узнай человека… Скрывала? Зачем? Разве я ей чужак?»

Нетерпёж и обида подожгли Богдана. Сию же минуту надо выяснить всё!

Он клонится к её уху.

Она умоляюще подносит палец к его раскрытым губам: помолчи. Дай послушать себя со стороны…

5

Начало трудно, а конец мудрён.

Прошло три месяца, и все те три месяца каждый вечер встречались Богдан с Маричкой.

Насторожился Дмитрий Дмитриевич.

– Дивчинка ты видная, – говорит Маричке. – Хоть оно и поют, красу на тарелку не положишь, а покажись на улице, – хлопцы роем за тобой. Шла б за парубка сельской закваски… А этот не твой… Тебе надобно под пару агронома, инженера сельского. Чтоб при земле состояли. Чтоб земле служили. А этот трассу натянул да и с глаз вон! Или?.. Да что… Дивчина, как верба, принимается: где посадишь, там и растёт. Как бы он, шутоломец, тебя в свою в строительную веру не…

– А-а, – весело перебила Маричка. – Вы вон про что! Не бойтесь. Рыба никогда не забудет плавать. Часом намаешься, рук не чуешь… Да всё одно никуда я из звена!

– Это ты, доча, говоришь. А вот что голова скажет!

– Ну-у! Муж, не спорю, голова, зато жена – шея. Куда хочу, туда и поверну… Повернула уже! В Чистом одним Богданом боле станет. Достроит свою трассу, а там перейдёт на её обслуживание.

Осень.

Было уже позднее утро.

Светило нежаркое, сиротское солнце.

День входил в самую силу, когда Богдан на своём «бобике» подскочил к Маричкиному дому.

Вокруг стояла какая-то разбитая, гнетущая тишина.

«А почему никто не встречает? Ни ковровой дорожки! Ни хлеба с солью!.. Похоже, здесь меня никто и не ждёт, а я, едри-копалки, рад стараться. Разлетелся с правительственным донесением…»

Он опало усмехнулся.

Остатки бедовой улыбки тихо сгасли, потонули в чёрных омутках глаз, и он, уже больше никуда не торопясь, отстранённо принялся обозревать место.

Весь довольно таки круто взбегавший холм, насколько брал глаз, горел осенним жаром, и невдомёк было видеть, как эта ветхая, шевченковская хатка зацепилась на склоне, заплуталась тут меж дерев.

Конечно, она давно рассыпалась бы в пыль где-нибудь там, внизу, не держи её подпорки, три могучие бревна, вставленные в ямки, выдолбленные в комлях старых груш, что стражем стояли в ряд у дома. Как хибарка ни мала, а напирает видимо с годами всё сильней, отчего груши уже клонятся от дома. Того и жди, того и выжидай, что в ненастный час опрокинутся.

«Выходит, не всё могут короли… В самой Москве прохлаждается по слётам, а обретается в такой халупине… Мда-а… Без мужика дом сирота…»

Много раз толокся у дома Богдан глухими вечерами, всё свиданничал, и только вот впервые очутился тут днём.

Увиденное смяло его.

Он застыдился своей давешней радости, с какой летел сюда на всех рысях. Совестно стало и за концерт, который налаживался дать, подъезжая ко двору.

И слава богу, что не дал!

«Уехать! Пускай всё будет как будет…»