Подкарпатская Русь

Иван воровато выполз на полглаза из-под воротника и омертвело, как мышь, вытаращился на Петра, желая знать, слышит ли Петро, что за несусветщину боронят все вокруг, что за труху собирают.

Петро угнетённо смотрел в заоконный чистый простор; был Петро далеко от этого салона, от этих голосов: был он там, внизу, на земле, где остались отец, милоданка, любимая Мария, и он прощался с ними, видя их в каждом деревце, в каждой горушке, в каждом озерке, в каждой травинке…

«Мария, Мария, – думал Петро, – расстались мы не по-людски, и грех тот на мне на одном. Совсем выпал я из лада… Ты как-то ласково грозилась: я тебя и в Белках найду. А что, если ты погрозилась да забыла? Подай-то Бог тебе доброй памяти. В Белки путь тебе не заказан… Скольких разностранцев свела судьба! А почему бы ей не свести и нас?.. Тукает ретивое, не так, ой не так надо бы мне с тобой… Теперь, узнав тебя, не смогу я больше против воли своей и дня пробыть со своей хозяйкой. Докуда ж блудильничать, докуда ж обманывать и себя, и её? Вернусь – и прямо на развод?..»

Безотрывно смотрел Петро в окно.

Это несколько уняло, угомонило Ивана.

Ни холеры не слышит Петро!

Высмелел Иван, подзажгло его приплавиться к Петру с разговором. Однако, убоявшись, что и тут обломятся те же два слова, отхотел говорить. Поудобней лишь подобрался в кресле, плотней надвинул пальто себе на лоб.

– Иль ты замёрз? – бегуче покосившись, сторонне спросил Петро, отлепляя взмокший ворот рубашки от шеи и гоня изо рта струю воздуха на грудь в рясном поту.

Смолчал Иван.

Петро больше не трогал расспросами.

Минуты через три Иван опять скрадчиво высунулся верхом из-под воротника, как-то изучающе вылупился на Петра.

На память притекли отцовы слова про то, что ни в нём, в отце, ни в нём, в Иване, нет того, что есть в Петре и что в такой цене у отца. Что бы то могло быть?

«А, колода, ничего в тебе такое и не живёт кроме широкого генерал-баса. Сотня трембит в одном голосище. Эким голосищем только воюшкой выть, оплакивать дурь твою. На весь свет будет слыхать… Эх, тюха-мантюха, да ты или крепенько упал на головку? Я б на твоём месте… Ну чего было не поджаниться на этой?.. Не беда, что тощей сосульки, зато какая жемчужина в золотой короне! Всё б в кулачину ужал… Два домяки, её и батьков, отламывались, крючок, тебе… магазин со всем ювелирным сором, «Мустанг», фермочка… Бога-атая корона… Отшагнуть от такой… Приехал Петром, а стал бы мильёнщиком… А то приехал Петром и поехал Петром с тремя волосёшками внаперекрест. Тоже… Хох, вьются, как колышки… Лупай теперь, кудрявчик, в окошко. Близёхонек локоток, да пусто на нём. Одно дарёное пальтишечко…»

«Петро, а что если и впрямь привалит тебе кой да какое наследишко?»

«Ты-то, тоскливая фрикаделька, больно уж не убивайся по этой части, – набряклым голосом ответил Петро. – Что получу – дотла твоё. Семейка твоя громадная. Тебе нужней…»

«А ты, кудряш, не думал… Через частое ситишко той инюрколлегии к тебе прорвутся лише капельные гроши. А на месте огрёб бы долларик в долларик… Эха, родителёк…»

«А почему – родителёк? У нас для нянька было одно имя: нянько».

«Было, – Иван увёртисто ушёл от прямого ответа. – А теперь довольно с него и родителя».

Петро уничтожающе кольнул Ивана горячим взглядом и снова громоздко поворотился к окну, больше не трогая Ивана словом.

«В интерес, а будь во мне проклятое то, что вот в Петре околачивается, переписал бы, переиграл бы наш водитель-родитель завещание на меня? Я б тогда натурой хапанул… Не сжимался бы, как сейчас, от одной мысли, что я скажу дома, зачем мы мотались в ту Канаду, не пухнул бы во мне какой-то неясный клейкий страх… Та же Снежанка, чадо сотворённое, при встрече вымокрит всего поцелуями, а там и:

«Дедуска, а дедуска! А засем ты ездил?»

Так и брякнуть – посмотреться в канадское зеркало?

«А сто, лазве у нас нету своего зелкала? Целая ж вон тлюма стоит!»

«Трюма твоя-то целая, да не видел я в ней так насквозь себя».

«А новый ты поналавился себе?»

«Как собаке палка…»

«А в гостинчик ты мне пливёз сто?»

«Двести привёз!»

«Ну-у пла-авда?»

«Тайного привёз». – Так и брякнуть?

«А сто это такое?»

«А чёрт его мать знает, что это такое!

Кто я? Одно точно знаю, никакой я не… Ни тайный, ни явный. Я никого не предавал. Ни мать. Ни Петра. Ни себя. Ни отца. Так какого ж лешака надо было этому старенику сбуровить про какого-то тайного?

Ошибаешься, батюня! Никаким твоим тайным это дело, – подолбил себя в грудь по медальке, холодно трижды звякнувшей, – не вешают! Я был, есть и буду какой был повсегда, и новым, пустобрёшка ты Снежанка, я не буду. К чему мне новиться? Меня и такого, слава Богу, знают в самой в Москве, знают и ценят, ценят и вешают, – щелчок по медали. – Это малое золотце мне подороже самого большого, да с дуринкой. Нам большого не надобно, мы и с малым дружны… Какое имеем, такого золота мы и сто́им…»

Мысли путались, лились, скакали, будто шалый поток с косогора, пущенный грозовым ливнем.

«Петро, а как ты думаешь, тайным награды дают?»

«Аж два раза! Один раз шито, а другой раз крыто. Хэх!.. Ты что, рухнулся умком?»

«Ха! И я так думаю…»