Подходящий покойник

Послышались возмущенные крики, брань, невольного виновника отлупили, а там и бросили в выгребную яму — пусть в дерьме поплещется. Через секунду сцепились все присутствующие.

Угодивший в дерьмо горемыка был французом, а курильщики — поляками: стычка приобрела этнический характер.

Все французы, тяжело дыша, захромали на помощь своему соотечественнику — вытащить его из ямы и наказать обидчиков-поляков. Те, в свою очередь, тоже сбились в стаю, пользуясь случаем отомстить французам — в Бухенвальде выходцы из Центральной и Восточной Европы особенно ненавидели их за позорное поражение в 1940-м от немецкой армии. Мы были бы уже свободны, если бы эти чертовы французы выстояли, — таков был общий приговор Центральной Европы.

Появление группы молодых здоровых русских из Stubendienst, которые жили в Малом лагере, положило конец драке, и все вернулись к привычным воскресным занятиям в вонючих испарениях «общей бани», «военной прачечной».

— Скажи своему раскольнику, чтоб отошел на минутку… Мне надо с тобой поговорить один на один!

Это Николай, Stubendiest из пятьдесят шестого блока.

Мы с Отто остались в сортирном бараке. Ленуар под шумок смылся: у него не было ни малейшего желания вмешиваться в драку поляков с французами. Черная буква F на красном треугольнике обязывала, но для него — венского еврея — это было бы чересчур.

Николай пальцем показал на Отто — свидетеля Иеговы. Как обычно, он говорил по-немецки, но слово «раскольник» произнес по-русски.

Мы уже выходили из сортира. Мне пора было в Revier на встречу с Каминским, чтобы узнать наконец, место какого мертвеца я должен занять. И кто, стало быть, займет мое.

Николай выглядел, как всегда, безукоризненно: блестящие, несмотря на снег и слякоть, сапоги, кавалерийские штаны, на голове фуражка советского офицера. Я сразу заметил его среди русских, которые грубо, но быстро навели порядок в сортирном бараке.

Отто махнул рукой:

— Я пошел, — и, обращаясь к Николаю, добавил: — «Раскольник» — не самый лучший перевод для Bibelforscher.

— Не такой уж плохой, раз ты меня понял!

Отто растворился в темноте.

— Ну? — спросил я Николая. — Только покороче, я тороплюсь!

— У тебя свидание?

Это меня развеселило.

— Может быть, — ответил я. — В каком-то смысле.

Мне на память пришли испанские стихи. Стихи Антонио Мачадо, написанные на расстрел Лорки. Смерть — любимая девушка. Или влюбленная. Любовница-смерть, почему бы и нет?

— Кстати, — продолжил Николай, — если хочешь отодрать мальчонку, ты только скажи!

— Спирт, кожаные сапоги, мальчики — фирма гарантирует!

— Пиво, маргарин, похабные картинки, задницы, — дополнил Николай. Его взгляд сделался жестким. — Деньги тоже. Валюта, естественно.

Он так и произнес «валюта», слово, заимствованное русскими. Германизм, между прочим.

— Даже доллары? Ведь вам нужны доллары, войну-то выиграют американцы.

Он выругался, посылая кого-то к какой-то матери. Боюсь, что меня. Но я решил не зацикливаться на этом.

Растянув губы в хищной улыбке, он обнажил острые белые зубы:

— Точно, доллары!

И схватил меня правой рукой за лацкан синей куртки. Этот жест можно было расценить как угрозу. Или как предостережение.

— Мы хотим, чтобы ты кое-что передал Аккордеонисту.

Этот переход от «я» к «мы» говорил о многом. Непрямое сообщение: он не один — это группа, шайка, банда. Сила, одним словом.

— Я слушаю.

Я не спрашивал, что за аккордеонист, — он был один на весь Бухенвальд. Во всяком случае, единственный, кто пользовался своим искусством. Француз. Он бродил между бараками до самого комендантского часа, особенно в воскресенье после обеда. Давал короткие концерты в обмен на пайку хлеба, супа или маргарина. Его привечали многие старосты блоков, это развлекало заключенных, приободряло их. Аккордеон был бесплатным заменителем опиума для народа.

Еще когда мы были в карантине в шестьдесят втором блоке, Ив Дарье познакомил меня Аккордеонистом.

— У него доллары где-то припрятаны, — продолжал Николай. — Это мы вытащили его инструмент из Effektenkammer. Если он хочет играть и дальше и зарабатывать себе на хлеб с маслом, пусть платит нам, сколько мы скажем. И пусть только попробует нас надуть. Это последнее предупреждение — дальше начнем ломать пальцы, по одному в день.

— Почему я?

— Что — почему ты?

Я уточнил:

— Почему ты выбрал именно меня…

Он не дал мне договорить:

— Мы тебя выбрали! Потому что ты знаешь его еще с карантина, потому что он знает, да и мы тоже, что у тебя в этом деле нет никакого интереса, никакой корысти. И потом, ты Prominent, на хорошем счету у Зайферта, это мы знаем, тебе можно доверять.

Я мог бы быть польщен, но почему-то не был. Только этого мне не хватало.

А может, Каминский все-таки вытащит меня из этого дерьма — ведь мне придется исчезнуть.

— Что-то мне не хочется влезать в это дерьмо, — ответил я. — Дай мне пару дней на размышление.

— Пара дней — это как?

— Это сорок восемь часов. Сегодня воскресенье, во вторник я тебе отвечу. А пока оставьте его в покое!

Он кивнул.