Подкидыш

— Я что-то не то болтнула? Не обращай на меня вниманья, голубчик наш! Мне боязно, что не понравится тебе и уйдешь, сбегишь от нас! Вот и брешу, чтоб середь нас не совсем кисло было, — призналась баба простодушно. — Вот у меня когда еще мужик был живой, все говаривал, мол, у бабы в голове, как в соломенной крыше, окромя ветру ничего не сыщешь. Верно, он был прав, — продолжила Варвара.

— От чего он умер? — спросил Николай.

— Застыл. Рубил прорубь. Провалился под лед. Воспаленье получил. За неделю сгорел. Свечкой. Даже проститься не успел. Голос отнялся. Опосля того наняла мужиков, чтоб нам свой колодец выкопали. Каб раньше то справила, может, и доныне жил…

— У всякого свой срок на земле. Своя пора рожденья и смерти. Это не от нас! — отодвинул

Николай тарелку. И спешно встал из-за стола, увидев, что Стешка рубит дрова.

— Дай топор! — не попросил, потребовал.

Николай рубил дрова, радуясь, что избежал

Варвариных расспросов о его жизни. Он боялся их больше всего на свете. Он не хотел будить память. Она еще не зажила и болела нестерпимо.

«Немного приду в себя и подамся куда-нибудь отсюда, — думал человек, раскалывая чурбаки на ровные полешки. — А куда идти? К кому? — потел лоб. — Никому не нужен. Везде чужой, лишний. Даже родня хуже врагов», — снова начинало звенеть в висках. И, ухватив топор покрепче, крошил поленья так, что в глазах рябило, как врагов, как гною беду — в щепки…

Стешка уже не успевала уносить дрова в сарай. А Николай, забывшись, рубил остервенело. Поленья разваливались со стоном.

Взмокла рубашка, но Николай не замечал. Лишь скулы на лице побелели.

«На тебе, зараза!» — врезался топором в середину чурбака.

«Вот тебе, гад!» — разваливал громадный чурбак пополам. И колол на мелкие поленья.

— Отдохните! — предложила Стешка.

Она запыхалась, раскраснелась.

— Я не устал! — колол дрова, словно рисовал ровные, белые поленья.

— Миколай! Передохни, голубчик. Гля! Какую гору навалил! На цельный месяц хватит! — вышла на крыльцо Варвара.

Когда Николай сел перекурить, к нему подошла Любка. Присела рядом:

— А я тебе леденцов принесла. На, возьми. Бабуля их с района привезла. Вкусные. Грызи.

— Я их не ем.

— Боишься, зубы болеть будут? Это брехня! Зубы от конфетов не болят. Ты не слушай мамку. Она неправду говорит. Зубы болят, когда конфетов долго нету. Вот.

— Все равно не хочу. Я их не люблю!

— А разве такое бывает? — вытаращилась Любка удивленно и выронила леденец из-за щеки.

— Я уже старый. Потому не ем конфет.

— Бабуля тоже старая, а ест.

— Она — женщина…

— А мой папка, так бабуля говорит, даже у нас конфеты отнимал. Выходит, он тоже — тетка?

— Люди разные…

— Совсем разные. Это правда. Папка никогда дрова не рубил. Наверно, не умел. Потому бабуля его не любила и говорила, что он штаны срамит. А ты к нам надолго?

— Пока не знаю, — растерялся Николай.

— А почему?

— Вдруг я штаны опозорю?

— Нет! Тебя бабуля голубчиком зовет. Значит, полюбила. Выходит, ты мужик.

— Шкелетом тоже называла.

— А это не стыдно. Шкелет — это тощий. Но ты потолстеть сумеешь, если захочешь.

— Любка! Иди в баню! Мать ждет! — позвала девчонку Варвара. И подойдя к Николаю, спросила: — От чего горюешь, Миколай! Что душу точит? Иль не нравится у нас? Иль измотался вконец?

— Нет, Варвара! Не в том дело. Привыкнуть надо. Если сумею, — признался честно. И добавил: — Как-то все неожиданно получилось. Свалился я к вам, как снег на голову. А у вас и без меня забот невпроворот. Даже стыдно.

— Да ты об чем? Помилуй! Мужик в доме завсегда нужон. Сам видишь, пропадаем. Захирели вовсе. Бабьи руки — немощные. Я ж в район, знаешь, зачем ездила? — рассказала об объявлении. — Там еще неведомо, кто сыскался бы! Может, пьяница, иль никчемник, иль лихой какой? Ты ж глянь на себя! Совсем даром взялся. Даже на газету не потратилась. А уже столько делов в доме переделал! И не хвалишься, не грызешься с нами. Покуда псе ладно. Чего нам всем нужно, чтоб не обижал, помогал где сможешь, заступником был. Сначала стерпимся, а потом, может, и свыкнемся?

— Не знаю, Варвара. Трудно вот так сразу что- то обещать. Пока поживу. Если не в помеху. Но вдруг что-то не по душе — не обессудь…

Баба, глянув на него, вздохнула тяжко. Ей было стыдно уговаривать мужика. Она устала от постоянных забот, валившихся на нее каждый день, как дождь через сито. Ей стало страшно, что и в ату зиму ей придется ездить за дровами в лес, в район — за пенсией в одиночку, самой косить траву па сено в сажать и убирать в огороде. И все вдвоем со Стешкой, а чаще в одиночку. по ночам плакать от боли в пояснице, в суставах. Пожаловаться некому будет. Никто не пожалеет, не скажет доброго слова. Сколько ж еще так-то мучиться? Это ждет и Стешку. Обрадуется ли она моей жизни или проклянет миг своего рожденья и постылую, безрадостную судьбу?