Подкидыш

не подозревающий прохожий пошел дальше по своим делам. Каждый из семейства Гвилизовых пытался поднять сумку. И, если бы не крик Ивасика, никто бы, наверное, не заметил, что Заври уже нет рядом. Огромными шагами он бежал к уже открывшемуся морю. Он прямо-таки стлался по дороге. Туло­вище его. и хвост казались ракетой, сбоку взмахивали ручки, как крылышки, а ноги, мощные его ноги так быстро отталки­вались от земли и сменяли друг друга, что почти сливались в какой-то полукруг. Ивасик и Лиля бросились следом. Но где уж им было догнать! Шлагбаум посреди дороги, охранник, бегущий наперерез — ничто не задержало их.

Уже приближался кусок берега, огороженный вместе с во­дой железной сеткой. Прямо на эту сетку бросился со всего маху Завря, не пробил ее, бросился еще и еще раз — сеть по­рвалась, Завря, обдираясь, вскочил в дыру и вдруг упал.

—  Завря! — отчаянно вскричал Ивасик, бросаясь к нему.

Завря не шевелился.

ОГОРОЖЕННЫЙ ЗАВРЯ

Невеселый оказался этот отпуск у семейства Гвилизовых. Сотрудники исследовательской станции, обосновавшейся в бухте, сказали ребятам, что Завря жив, но в глубоком ана­биозе.

— Анабиоз — это такое состояние организма, когда нет ни­каких признаков жизни, но организм не умер. Вроде летар­гического сна, — объяснил братьям и сестре Глеб.

Заврю перенесли в помещение, где лежали камни, очень похожие на тот, который в прошлом году сестра и братья увезли с собой и из которого вылупился Завря.

—  Может быть, там тоже заврики? — шепотом спросила Лиля.

—  Уже бы давно вывелись, — возразил Вова.

Ивасик попробовал подойти к. Завре и вдруг понял, что Не может — словно спотыкается о что-то невидимое. Этого Ива­сик не мог уразуметь. Он так же не понимал, что его не пус­кает, как не понимает непроницаемости прозрачного стекла муха.

Научные работники станции хотели подойти к Завре — и так же уперлись в нечто невидимое.

—  Эге! — сказали они — Да тут, не иначе, силовое поле.

И, очень довольные чем-то, принялись расставлять свои

приборы и смотреть на экраны, на которых ничего, кроме зиг­загов, не было.

Глеб тоже был доволен, он тоже смотрел на эти экраны, слушал непонятные речи ученых, а Ивасику только сказал:

—  Вот тебе и голуби, вот тебе и куб света!

Словно Ивасику было какое-то дело до таких далеких те­перь цирковых фокусов Заври, который в настоящее время лежал почти как мертвый, и к нему даже невозможно было подойти.

Но Ивасик столько ходил вокруг, что нашел место, в кото­рое мог входить, чтобы оказаться возле Заври. И каждый раз теперь находил он такую лазейку, хотя всякий раз она ока­зывалась в другом месте и только он мог в нее пройти.

—  Завря, Завренька,— взывал он к своему неподвижному другу, но ни звука не слышал в ответ.

Зато «заговорили», как выражались сотрудники станции, камни. Или еще по-другому ученые выражались.

—  Ну, что, работают? — спрашивал, входя, кто-нибудь из них.

—  Работают! — отвечал другой.— Вот только для чего и

как, совершенно непонятно. Вообще непонятно всё это!

Глеба такие разговоры сердили: что, спрашивается, непо­нятно? Над Тихой бухтой год назад потерпел аварию инопла­нетный корабль. Прежде чем взорваться, инопланетяне в слоис­той, псевдокаменной упаковке выбросили своего младенца, а заодно системы ограждения и еще чего-нибудь.

Сказать правду, Глебу странно было, что их Завря, кото­рый сосал Ивасиков палец, таскал бабушке Нине тапки, да тапком же иногда и хлопала его Нина, что их безобразный уродец — пришелец из иных миров. Кто бы подумал, что имен­но так произойдет встреча разумов. Если бы не куб света, в котором стайкой вились голуби, Глеб вообще бы никогда, ни- когда... А что никогда? Почему-то великих вещей всегда ждешь не с той стороны. Но он хоть понимал, что тут что-то не так. А Густав Иванович? А папа? А прохожие на улице? Люди, думал философски Глеб, готовы только к такому чуду, которое тут же кто-нибудь авторитетно подтвердит, или же к чуду, которое на каждом шагу будет кричать, что оно чудо.

Слова переполняли Глеба.

—  Мы могли бы так и не узнать, кто Завря! — сказал он Ивасику.

—  Иля ты знаешь, кто ты? — загадочно ответил Ивасик.

—  Я все же сделал великое открытие! — сказал тогда Вове Глеб.

Но Вова был разочарован: что за великое открытие — Зав­ря! Вот мама — другое дело. Но ее никто и не думает откры­вать. Потому что видят и думают: раз видят, то знают. А что они знают? Вот болен Вова, плохо ему — она только возьмет его за руку, и сразу хорошо: без всякого лекарства и компрес­сов. Это чудо или нет? От мамы идет какое-то невидимое сия­ние. Когда улыбнется — это вроде как открыл утром глаза, а всюду солнце. Или, например, сердится. Другие сердятся — неприятно, конечно, но даже сходства никакого нет. Глаза ее становятся такие темные и больные, что Вове совсем нехорошо делается. Единственное, что портит маму,— ее суетливость. Ведь это унижает прекрасную маму. Ей нужно просто быть н не суетиться — и тогда она не может не излучать нежности