Подкова на счастье

Нет, однако, особенного запаса времени для наблюдений за приметами лесной жизни и поведением здешних обитателей, – надо торопиться с рубкой и укладкой нарубленного на санки, чтобы поскорее протащить их по едва протоптанным собственным следам назад, домой. В движении, к лесу и оттуда, также не много чего заметишь и сполна воспримешь, – отвлекает само движение, особенно то, когда тянешь гружёные санки, увязающие в снегу…

Совсем по-другому ландшафт открывается и чувствуется, если присутствуешь в нём просто из желания побыть на нём, воспринять его в состоянии его полноты и очарования, полюбоваться им. На каждом шагу он и теперь удивляет разнообразием примет; но над каждой из них можно задержаться взглядом или вниманием.

Увиденное и воспринятое как бы само собой укладывается в сознании, в целом или в какой-то части; ничто этому не препятствует.

Легко пройтись в направлении, которое выберешь сам, имея в виду, что в выборе ты свободен, а сюда явился безо всяких забот и надобностей, как бы даже и не ты к нему, а он к тебе, удобно уместившийся в окоёме, благорасположенный, спокойный, мудрый…

По чистому снегу только изредка, на ровных местах разглядишь лёгкие волны от налетавших сюда вихрей; волны без гребней, – они сглажены ветром и снегом. С каким-то восхищением и чуть ли не с трепетом рассматриваешь, как неподалёку, метрах от тебя не более как в ста пятидесяти мышкует лисица; – тут был злаковый посев, что-то обронилось от колосков; жадно принюхиваясь к поверхности снега и почти не двигая хвостом, лиса вдруг резко вспрыгивает, и вот уже грызун пойман и вытащен из-под снега… Можно покружиться в радости, вдоволь повилять пушистым хвостом…

Сюда спешит и пара ворон, очевидно с расчётом на некие остатки от добытой мышки.

Под кустами в конце поля еле заметное мельтешенье: это бегают, выискивая корм, красавцы фаза́ны. Их здесь целая стая, и она шумно поднимется в воздух перед лицом опасности не иначе как по сигналу их поводыря, авторитет которого для остальных бесспорен и незыблем; если он зазевается, – до ближайших можно чуть ли не рукой дотянуться.

Купол зимнего небосвода опущен низко; в нём угадываются белесые, еле заметные вкрапины, – это он заимствует цветовую гамму от снега, согласуя себя с ним. Воздух чист и пахнем морозом. До захода солнца ещё далеко, и оно висит над горизонтом как-то одушевлённо, близко принимая всё, что перед ним и под ним. Дышится полной грудью, не ощущается никакого холода. Мысли проходят чередой, не спеша, не мешая друг другу. Состояние счастья и удовольствия…

Я начинал брать в такие прогулки ружьё, даже заряжал его; но остановившись где-либо, не имел желания снимать его с плеча. Как-то всё же снял, но целиться во что-то, что бегает или летает, счёл бессмысленным. Жертву я могу не убить, а лишь поранить, – каково ей тогда…

Участвуя с ребятнёй в катаниях, то есть я имею в виду и конные скачки, и стремительные спуски на лыжах, я получал возможность поплотнее приобщиться к среде, которую мне полагалось знать, но я с этим не успевал из-за своей былой болезненности. Многое открылось мне здесь как необычное или даже удивительное.

Двое озорников, ехавших на телеге и забавлявшихся моей, как они могли считать, неумелостью в управлении испуганным конём, обойдись всё по-другому, то есть, не рискни я оборвать их затею собственной дерзкой выходкой, наверняка не остановились бы в желании дальнейшего третирования меня, а то и – прямого издевательства надо мной, создавая ситуации, предназначенные к тому, чтобы я в них запутывался. Это вполне объяснимый метод принижения слабых и установления власти над ними.

Иногда она, такая власть, не имеет границ, и бедняга, допустивший оскорбляющее измывание над собой, становится жалок, не в силах вырваться из образовавшегося круга подавленности и непротивления.

В селе проживал один мальчишка, старше меня года, кажется, на четыре, выглядевший уже подростком, ничем не отличавшийся от своих сверстников. В каких-то обстоятельствах ранее его характер сломался, не выдержав посягательства на него со стороны мальчишек задир. Они его поколотили, однако соответствующего здравого вывода он из такого неадекватного обращения с собою сделать не смог. Вместо того, чтобы воспротивиться оскорблению битьём, не допустить новых унижений, уклониться от них или даже попробовать дать сдачи обидчикам, всем или кому-то одному, он, что называется, примирился со своей участью, тем самым провоцируя новые придирки и оскорбления от тех же самых задир.

Кончилось тем, что к задиравшимся примкнуло ещё несколько человек, и третирование бедолаги обрело черты некоего привычного слепого ритуала совершенно необоснованного избиения на виду у всех и притом довольно часто повторяемого.