Подкова на счастье

Но поутру в магазине возникла настоящая давка; меня опять оттеснили. Я пробивался к прилавку, пока продавщица не объявила, что хлеба больше нет. Обескураженный, я не знал, что делать и как быть. Вышел на крыльцо, сел на ступеньку. Слёзы покатились у меня из глаз.

Недосыпая в ночных бдениях, я не хотел идти домой, не хотел идти в школу. Неожиданно кто-то прикоснулся к моему плечу. Это была юная девушка, бойкая и красивая. Я запомнил её: это она энергично отталкивала меня, когда я пробовал протиснуться в толпе к весам на прилавке.

Девушка заговорила со мной, извиняясь и прося прощения; села рядом. В руке она держала, протягивая мне, отлом от добытого ею в толчее отрезка хлеба. Не отказывайся, возьми, и платить мне не надо, говорила она. Хлеб я принял; но что я мог сказать в благодарность этой теперь такой доброй фее?

Так больно толкаться… Руками, локтями… Я, наверное, тоже смог бы; но ведь я – мальчишка, а она – девушка…

Слова не шли у меня из горла. Я увидел, что, как и я, она плачет, утирая слёзы со щёк платочком.

Я молчал, и таким букой она меня и оставила, снова слегка коснувшись рукой моего плеча, как было понятно, подбадривая меня…

Брат, появившийся после долгого отсутствия, подсказал мне выход из затруднения: он знако́м с человеком, который разъезжает с вагоном-хлебовозкой; та останавливается для продажи свежего хлеба работникам станции на отдалении от вокзала, всего на полтора часа раз в три дня; – надо сказать тому человеку, от кого будешь…

Не много я имел от этой братниной протекции. Заставал хлебовозку только по случаю, всего раза, кажется, три. Она должна была прибывать в одиннадцать дня, но запаздывала, и я рисковал не успевать в школу. А тут и с работником при ней что-то случилось; его отстранили от «тёплой» должности и осудили, – очевидно как не устоявшего перед соблазном иметь собственную выгоду… Единственно, чем брат мог мне помочь, так это деньгами, скромной суммой, какую он предоставлял мне – в пределах моей прежней доли на товар, выдававшийся по карточке.

Хлеб доставался мне редко, главным образом от перекупщиков, что значило – втридорога… Ещё одно обстоятельство доставляло мне постоянное беспокойство – езда в своё село после недельных школьных занятий. Не только она как таковая, а – вместе с подготовкою к ней.

Дело складывалось вот каким образом. Часов я не имел; их не было и в барачной комнатке. А пригородный поезд, каким я обычно добирался домой, уходил со станции в четвёртом часу ночи. Он останавливался у базы путейцев, ближайшей к селу, хотя от неё предстояло ещё пройти более двух километров.

Каждую субботу поздно вечером я отправлялся на вокзал. Как правило, там всегда скапливалось много пассажиров, и найти место, чтобы присесть удавалось не всегда. Приткнёшься где-нибудь в уголок и стоя ждёшь, подрёмывая и поглядывая на часы на стене. Если сидел на скамейке, также, хотя и сильно тянуло в сон, старался не терять внимания. Приучил себя быть готовым к оживлению в зале, когда пассажиры выходили к поезду.

Ни разу не прозевал уйти с ними… И ни разу не отказался от поездки…

А самое главное происходило при посадке. Взять билет мне было не по средствам. Чтобы войти в вагон, предстояло убедиться, что проводник, а он обслуживал несколько вагонов, находится в другом месте. С собой он носил фонарь, и там, где задерживался, выдавал себя светом от него, видным через вагонное окно.

Также в его обязанности входило зажигать подвесной фонарь в каждом вагоне.

Я предпочитал проникать в тамбур не от перрона, где шла посадка, а по другую сторону, прощупывая снаружи двери – не закрыты ли они на замок. Если вход ни в какую дверь оказывался невозможным, следовало вскарабкаться на переход между вагонами и оттуда уже в тамбур. Если здесь всё складывалось как надо – быстрее в вагон.

По́лок в нём три, и при моей невзрачной комплекции, а также из соображений скрытности, лучше залезть под нижнюю или взобраться на третью. Но гарантии, что меня не обнаружат и не выдворят, пока нет никакой, ведь хотя и тускло, горит подвесной фонарь.

Улучив момент, а следует торопиться, пока не зашли пассажиры, дотягиваюсь до него и тушу восковую свечу. Как раз к моменту: едущие заходят и впотьмах занимают полки, не скупясь на жёсткие комментарии по поводу отсутствия света.

Проводники в пригородном все мужчины, поскольку нередко безбилетников им следовало выпроваживать из вагонов силой, полагаясь только на себя, – тут женщинам не управиться…

Суета мешает проводнику заняться подвесным освещением; он довольствуется тем, что пользуется своим, часто, когда близок рассвет, обходясь в пути уже только им, что, само собой, на руку мне, когда я притихаю как мышь, стараясь ничем не выдать себя…

Бывало, я попадался. Проводник вёл меня по занятому людьми проходу, подсвечивая путь впереди своим фонарём, и, демонстративно отворяя уже закрытую входную наружную дверь, выталкивал меня из тамбура на перрон. Не лучшее место для меня.