Подкова на счастье

Улицы, редко уставленные избами; заросли кустарника и смешанного низкорослого леса по разным краям и посреди поселения. Колхозные постройки и площадки. И всё это в снегу, на отдельном и довольно обширном возвышении. Такую картину я мог бы видеть с чердака своей избы и то лишь частью; она, к моему удивлению, не представала передо мной даже в моих снах, поскольку в воздухе я летал почему-то не зимой, а когда не было столь обильного, великолепного снежного покрова…

Хотелось рассматривать окоём долго, отмечая в нём детали и своё состояние в эти минуты, когда виденное и чувствуемое легко запоминается и так же легко в любое время воспроизводится памятью…

На снег, недалеко от дома я выходил ещё и после обеда того же дня, становясь на лыжи и взяв ружьё.

Ближнее, так хорошо знакомое поле, где мышкует, кажется, всё та же лисица; мечется у кустарника вечно боязливый и чем-то мне симпатичный заяц; в лучах рано заходящего солнца искрится шикарное оперение фаза́на-самца…

Я не жажду убить что-нибудь живое, и не знаю, для чего прихватываю с собой ружьё. Просто мне доставляет удовольствие держать его за ремень. Снимаю его с плеча и, наставив ствол в небо, взведя курок, нажимаю на него.

 Толчок приклада, и гремит оглушительный выстрел, отдаваясь в морозном воздухе эхом, где различимо какое-то слегка потрескивающее звучание.

Вмиг поле пустеет; дневной свет затухает… В межсезонье тут можно задержаться подольше. Обитателей не видишь, но чувствуешь: они здесь, и ты им виден…

К вечеру в котомку уложено мое пищевое довольствие на предстоящую неделю. Хлеба, конечно, нет. Но хорошо и то, что собрано мамой. Она всыпа́ет мне в карманы жареных подсолнечных и тыквенных семечек. Они пахнут маслом и неповторимым домашним теплом. Хотя и нечасто, мама идёт провожать меня на пригородный, как правило, – до переезда или чуть дальше по путям.

Семечки она любит не меньше моего. Мы идём и лу́згаем их; говорим немного. Она не тратит слов на родительские наставления, не только в такие вот трогательные прогулки, но и вообще, дома, где бы то ни было. Эта черта в ней всегда меня покоряла, заставляя глубже вникать в себя, в понимание собственной свободы.

Как это по-родительски, должно быть, верно – не досаждать лишней опекой дитяти, ещё не вполне самостоятельному, вынуждая его самому учиться самостоятельности!

Что бы там ни говорить о таких вещах, но в них, как я полагаю, заключён немалый смысл. Самостоятельность близко отстоит от независимости, а это уже почти в пределах свободы, пусть и ограничиваемой…

Как и в годы моей учёбы в начальной школе, мама ни разу не требовала отчётов о моей успеваемости, не затевала опросов, как даются мне занятия, в чём состоят мои предпочтения в дисциплинах. Больше того: как и в своём селе, где она не жаловала школу своими посещениями, она не заглядывала и в семилетку в деповском посёлке, ни разу туда не съездив.

Удивительный, можно сказать, фено́мен соучастия… Несомненно, оно, соучастие, имело место, но в чём-то ином. Даже, как я мог судить, не в том неизменном ритуале простого и непременно ласкового обхождения со мной, не в жертвенной заботе обо мне; отнюдь; первостепенную роль тут играло само её присутствие в моей тогда ещё очень короткой жизни, то её присутствие, в котором во всём блеске открывались для меня её обаятельная искренность и непосредственность, душевная ровная расположенность и нескончаемое доверие ко мне…

Чего бы я мог желать большего?

Преклонение перед матерью – как много соединяется в этом светлом понятии и как нелегко отобразить его суть в достаточной полноте, даже твёрдо надеясь на свою память, спустя не какие-то годы, а – целые десятилетия!..

О школе в данных заметках я не имел желания особо распространяться и – прежней, начальной, и то же мог бы сказать о семилетке.

Чем-то могли запомниться в ней отдельные учителя, не выходившие из рамок угрюмой и отупляющей схоластики, чем-то черты характеров и поведение отдельных учащихся, свои подвижки в приобретении знаний.

Но всё это слишком обыденное, быстро тускнеющее, не предрасположенное быть усвоенным с интересом, с запалом. Преходящее, обречённое просто и незаметно уйти из сознания.

Здесь я говорю опять же о тех получаемых на уроках знаниях, которые не то что не даются, нет, они как-то почти сразу рассеиваются, будто их несёшь в сите и при малейшем движении они из него вытряхиваются сами собой.

Таково, к сожалению, устройство нашей памяти: что-то в неё можно вложить принудительно, однако она не замедлит отреагировать на это по-своему, так что результат окажется сообразным её норову… Есть поэтому необходимость постоянно обращать внимание на то, как по-иному воспринимается ею не входящее впрямую в учебный процесс. В нём, безусловно, излагается некий опыт, и он, как правило, не лишён действенной экспрессии, чувственной составляющей, без чего нет и составляющей воспитания…