Подкова на счастье

Он оказался под подозрением у властей, как не вполне разделявший принципы воспитания по-советски и был уволен с должности директора, а вскоре и – из школы. Так то принято было обходиться тогда с теми, кого позже стали называть несогласными, даже – с ранеными фронтовиками…

Нам, школьникам, питавшим к подвижнику глубокое искреннее, а не показное уважение, стало известно, что в вину ему при увольнении вменялось не только необычное веде́ние занятий. Это при его «странной» позиции во вверенной ему школе не действовали пионерская и комсомольская организации. Не было даже попыток создавать их.

В отношении второй он отводил рекомендации и требования инстанций, как образовательной, так и партийной, ссылаясь на установленную планку возраста для учащихся в семилетке, при которой вступать в комсомол им ещё рано, хотя, как я уже говорил, ещё в пятом классе, когда я начинал учиться в нём, вместе со мной посещали его и многие переростки, что наблюдалось также и в других классах, старше моего или младше, когда я переходил в следующие, да об этом прекрасно знали те же инстанции, наседавшие на директора с рекомендациями.

С пионерской же ячейкой ему, при его упорстве не заводить её, он, ссылаясь на «объективные» причины, кажется, удачно использовал «опыт» своего предшественника по занимаемой должности, видимо, такого же строптивца и также уволенного, между тем как школа деповского посёлка имела классы как с пятого по седьмой, так и с первого по четвёртый; их посещали, правда, лишь местные дети, без приходивших со станции, и, прояви директор достаточно инициативы, создание пионерской организации вполне могло состояться, да только этого ему не хотелось, и он попросту уклонялся…

Как бы там ни было, а от такой его «позиции» школа, не загружая учащихся соответствующей формалистикой, не несла никакого урона. Исключалась суета с приёмом в организацию, отчётами о её деятельности и численности, поддержанием правил сомнительного «образцового» поведения, скучными построениями и рапортами…

Я мог считать, что мне повезло оказаться вне сферы, совершенно меня не привлекавшей. Повезло дважды, поскольку я избёг её влияния и при обучении в школе в своём селе.

Отмечу, кстати, что, как и в селе, здесь, обучаясь в семилетке, я не испытывал никакого влияния также и религиозностью. В деповском посёлке церкви не было, а на станции храм стоял на окраине, полуразрушенный. К нему от моего барачного угла далеко и в стороне; я туда ни разу не ходил и не знал, что бы я там нашёл для себя интересного.

Говорю это не к тому, что я как бы рад видеть тогдашнее состояние религии таким невзрачным из-за гонений, претерпеваемых ею от государственной власти. И в среде своих сверстников, и взрослых я не замечал, что вера им нужна, как это повелось утверждать после, при смене политики.

Мне лично религия не нужна была с рождения, даже больше того: постепенно мне открывались её далеко не привлекательные стороны и догмы, чего я уже касался выше. В жизни хватает призрачного и помимо бога…

Я убеждался: в какой бы форме воспитание чувств ни происходило, оно становилось полезным. Ведь это как раз то самое, благодаря чему человек глубже осознаёт себя, соизмеряя свои потенциальные возможности при взаимодействии с окружающим. Меня, отдававшего некоторое предпочтение художественной литературе, оно подводило к уяснению таинственности образного, сосредоточенного в строчках текста – поэтического или в виде прозы.

Жаль, школа тут лишь отстраняла меня от лелеемого в душе, осторожно ожидаемого открытия… Торопиться я не хотел, да, собственно, и не знал, что мне, оскорблённому хилой школьной догматикой, делать с этим моим устремлением к неотчётливому…

Потребность жила во мне; но мои увлечения в области композиции, приобщения к песенному искусству, когда я пленялся романтикой его стихийности и даже пытался определиться в сочинительстве и в голосовых интерпретациях, не впечатлили меня самого. Занятия в этой части по-прежнему захватывали меня, когда мне удавалось уединиться и меня никто не слышал. Но я не знал, что за результат мог бы придти ко мне.

Лучшей порою для занятий на их завершающем для меня этапе оказывалось не время учёбы, а летние каникулы. В барачной комнатёнке пробовать свой голос я не рисковал, так как он был бы слышен в общем коридоре, через тонкую дощатую дверь, и в этом случае своим увлечением я вызывал бы вполне обоснованное подозрение соседей, особенно их детей, вездесущих и любопытных, у которых я, по сути такой же, как они, и без того должен был вызывать что-то вроде неприязни и желания придраться ко мне, что несколько раз и в самом деле бывало: виденный ими практически только при уходе в школу или по возвращении из неё, я остальное время как бы таился в своём глухом пристанище, не пуская туда никого из соседей и как бы сторонясь их, да ещё почти всегда пребывая в ней без брата, долго не появлявшегося со своей разъездной работой.