Подкова на счастье

Брат не ушёл далеко и в написании прозы, замыслив создать роман-эпопею о рабочей семейной династии и не создав её, своевременно разобравшись в неисполнимых требованиях, каким он должен был подчиниться, принимая жёсткие и угрюмые условия метода социалистического реализма, закрывавшие перспективу. Угадав его провал уже практически по одной стихотворной строке, я остаюсь благодарным ему за его приверженность искусству слова и тот его скромный и неудачный опыт участия в нём, какой не следовало перенимать мне.

И в том, ещё несерьёзном моём возрасте, и гораздо позже опыт брата позволял мне энергичнее и ровнее выстраивать свои представления и предпочтения, касавшиеся независимости и свободы – как в искусстве, так и во всём вокруг, где им полагается являться в их сути… Подчеркну, что если притрагиваться к этой постоянно манившей меня духовной сфере мне доводилось уже в те далёкие школьные мои годы, то вклад самой школы здесь если и мог быть, то чисто символический, очень малый.

Это вообще замечательная особенность нашего интеллектуального бытия: никакие углубления в образовании не в состоянии обеспечить желательного уровня воспитанности.

Для нас, для каждого, он достижим по-своему, так что и заботиться об этом мы вынуждены главным образом сами, имея, конечно, в виду, что мы все – одно целое, с единым, общим опытом, на который никогда не лишне «оглянуться», постигая себя…

В зиму, когда в семилетке я учился в последнем классе, закончилось моё житьё на станции в качестве «барачника». Брат, подыскавший себе занятие в дальнем большом городе, сдал ключ от своей комнаты и оставил меня, перепоручив заботу обо мне одному своему другу, служащему на станции.

Я оказался в отдельном его домике, где он проживал

со своей молодой женой и сестрой. В сестре я, к своему изумлению, узнал ту взрослую красивую девушку, которая, больно толкаясь, однажды, более двух лет назад, не пропустила меня к прилавку в хлебной очереди.

Такая вот неожиданная и по-настоящему волнующая встреча.

Теперь моя знакомая работала на станции весовщицей, что вносило определённый достаток в семейную ячейку, членом которой она состояла.

Хозяева отвели мне отдельную маленькую чистую комнатку, где было тепло и вдоволь светила электрическая лампочка. Также я имел постель и столование. Плату за услуги, как я узнал, брался вносить опять же брат, рассрочив её на остававшиеся месяцы моей учёбы. То есть это были условия, ранее для меня попросту немыслимые.

Даже путь до школы отсюда, с окраины станционного посёлка, сокращался почти на километр. Теперь, кроме времени на приготовление уроков, я имел свободные часы и охотно участвовал в некоторых домашних делах хозяев жилища, а также в общих с ними беседах, когда они собирались вместе или кто-нибудь из них и́з дому никуда не спешил.

Другие возможности появились у меня и в общении с друзьями по школе. Двое из них проживали теперь совсем близко, и это сразу упрочило их дружбу со мной, тем более, что мы все, трое, не имели отцов по причине войны, где один из них, как и мой отец, пропал бе́з вести, а на второго пришла похоронка…

В прежнем виде оставались только мои поездки в своё село. Как и всегда, я продолжал уходить на вокзал с вечера, чтобы поджидать там ночной поезд в зале ожидания. Хозяева жилища пробовали внести свою лепту с целью как-то облегчить мои отъездные заботы; но существенного влияния на эту проблему они оказать не могли: в воскресенье, так или иначе, а я должен быть дома, у мамы.

Обстановка в семье, приютившей меня, была мне по душе. Никто не выступал с какими-то претензиями, не повышал голоса, легко в чём-то уступал другому; со мной обращались как с равным. То есть это были отношения, примерно такие же, как в нашей деревенской семье, теперь уже сократившейся до минимума, – её дух и приятность я хорошо помнил.

Хозяева меня в какой-то мере, видимо, жалели, наблюдая за мной, в том числе когда с изношенной котомкою за плечами и в более чем скромном, латанном одеянии я отправлялся на вокзал.

Сочувствие выражалось в том, что меня иногда балова́ли какой-нибудь сладостью, а то и про́водами к вокзалу. Провожали вместе муж и жена, а если золовка, то она одна. Девушка была умна, разговаривала тихо, доверительно. Касаясь нашего с ней конфликта у торгового прилавка, она смущалась и быстро придавала воспоминаниям о нём особую, извинительно-ласковую тонировку.

Она была склонна думать, что я не простил ей обиды, и мне стоило немалого труда разубедить её в этом. В целом жизнь в чужой семье складывалась для меня самым, я бы сказал, наилучшим образом. Незаметно сошла зима, близилось время школьных экзаменов.

С огромным удовольствием мы, трое оказавшихся в соседях друзей, выбирали поуютнее полянку среди здешних огородов, с уже прораставшею на ней весенней травкой, и, согреваемые ласковым солнцем, занимались дисциплинами, входившими в экзаменационное расписание.