Подкова на счастье

…Большим облегчением для местной общи́ны явилось приобретение молочного сепаратора, на котором жители перегоняли свежее молоко, отделяя от него сливки, необходимые для сбивания масла. По-прежнему масло, изымавшееся по налоговым обязательствам, сбивали в бутылях, но резко возрос выход сливок из молока, и теперь частью они шли на стол сельчанам.

Также населению приходилось довольствоваться остатком от сепарирования, называвшимся обра́том или перегоном. Жировые качества молока в нём терялись, но зато весь он оставался у хозяев дойных коров.

В отдельных дворах, там, где его было в избытке, часть его скармливали поросятам, свиньям, а то и телятам, при их рождении, по сути заменяя суррогатом положенное им материнское молоко…

…Коснулись перемены и состава сельской общи́ны: сюда возвращались отвоевавшиеся. Таких, если не считать демобилизованных по ранениям в ходе войны, по её окончании набралось всего трое… Могло быть и больше, но – за счёт пленённых врагом, а они значились бе́з вести пропавшими и, освободясь из неволи, были судимы как предатели и прямиком, на долгие годы отправлялись в советские тюрьмы и лагеря.

…Бывшие военные, которых не коснулся этот чудовищный перемол, искали всяческие способы где-нибудь пристроиться. Вернувшимся к родному порогу оставалось лишь благодарить судьбу, но было много и таких, которые лишились не только приюта, но и своих родителей, близких, в том числе жён.

Что там говорить о книжной верности – очень многие женщины, оставшись без мужей, когда те воевали, предпочли не избегать связей с мужчинами, если они оказывались поблизости и были по-своему свободны.

Бродячий солдат, не знавший, где бы ему остановиться, не был редкостью в послевоенное время. Становясь шатуном, он приобретал все черты изгоя. Такие, испытав беспросвет, часто забредали и в сёла, в колхозы, где пробавлялись заработками, берясь за любые работы.

Найм по договорам, как норма трудоустройства, был здесь ещё не в чести́; он признавался чуждым советскому строю. В сёлах допускались лазейки для обхода запретов, упрятывая их в «тайне села» …

…Один человек из шатунов некоторое время проживал в нашей избе, будучи принят матерью. Как вдову, много лет ожидавшую вестей о муже и официально извещённую о его гибели, её никто бы не мог упрекнуть в неподобающем женском поведении, тем более, что эта её связь возникла по истечении более года с момента получения ею страшного официального извещения и, за исключением летнего периода, она оставалась в доме совсем одна.

Человек показался мне собранным, вежливым, незлобивым, не склонным изводить себя алкоголем. Лет ему было, пожалуй, менее пятидесяти, и выглядел он моложаво и подтянуто. Он воевал на западном, а затем и на восточном театрах войны. Уцелел, но – не вполне ясными были сведения о его семье, жене и троих детях, которые эвакуировались из Киева. Куда и что с ними – этого ему не удавалось узнать, и он ждал, не умалчивая о намерении уехать, если что приоткроется…

Как было верить, что он не отделывается легендой и не привирает? В нём по-своему виделось его достоинство и умение понять других: сначала со мной, приезжавшим домой по воскресным дням, а затем и с двоими, когда в летнюю пору в село наведался средний мой брат, он ни в каком виде не заводил разговора о своей роли, – как отчиме для нас.

Не с руки было говорить на эту тему и матери, верящей ему, возможно, также условно и с осторожной оглядкой, как и мы, её дети.

Возникла та странная разновидность общения с ним, при которой мы испытывали некоторую робость и были смущены из-за невольного его оскорбления, называя его между собой дядей или даже дядькой, а при разговоре с ним – только на вы, при этом воздерживаясь обращаться к нему первыми.

Столь неестественное отчуждение возникло, думается, не просто из-за нашей строптивости. Ладно бы и – отчим, когда он мог бы показать свой настоящий по отношению к нам но́ров, даже, возможно, с поркой ремнём за некие провинности, как то считалось обычным делом в сельской общи́не, о чём я уже сообщал; присутствие мужчины в избе, да ещё и готового на услужение семье, на помощь ей в хозяйственных делах в то время повальной, массовой безотцовщины – уже только одно это должно было восприниматься фактом особой житейской значимости…

Подлинную причину нашего отстранения было бы верным видеть в условиях времени, долгих лет, когда, оставаясь без отца, но постоянно помня о том, что он у нас есть, и не переставая надеяться на его возвращение, мы как бы тем самым упрочивали связь с ним, привыкая отдавать предпочтение перед кем-то из других мужчин, если бы такой находился рядом с матерью, только ему, исключительно…

Поселенец, как можно было догадываться, учитывал это важное, извиняющее нас обстоятельство, примиряясь в нём и ни на что не претендуя. Впрочем, в избе он у нас жил совсем недолго, каких-то несколько месяцев. В ином случае мы, полагаю, были бы не прочь признавать его и за отчима. Когда в очередной раз я приехал домой на воскресную побывку, я уже не застал его…