Подлинная история Константина Левина

[о]: Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.

Записка! Это и есть то ненужное, что не должно было оказаться в доме Стивы. Вина Стивы, по его мнению, не в том, что он изменил жене, а в том, что изменил ей с бывшей гувернанткой, которая воспитывала их с Долли детей. И вот тогда: «Все смешалось в доме Облонских».

Стива «влип». В налаженном механизме его измен жене случился какой-то сбой. Пока m-lle Roland жила в их доме, Стива «не позволял себе ничего», по известному принципу опытных ловеласов: не занимайся этим, где живешь и где работаешь. Но потом он все-таки допустил ошибку… Нельзя вступать в отношения даже с бывшей гувернанткой:

[о]: Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь… – он не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.

Невозможно не поверить в искренность его раскаяния. Но в чем? А в том, что он нарушил стерильность отношений между домом и тем, что находится на стороне. Собственно, Долли, при всей ее наивности в этих вопросах, тоже это прекрасно понимает:

[о]: – Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг… – продолжала Долли, удерживая рыданья, – и получить письмо… письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слишком ужасно! – Она поспешно вынула платок и закрыла им лицо. – Я понимаю еще увлечение, – продолжала она, помолчав, – но обдуманно, хитро обманывать меня… с кем же?… Продолжать быть моим мужем вместе с нею… это ужасно! Ты не можешь понять…

– О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, – говорила Анна, пожимая ее руку.

В воспоминаниях о детстве старшей дочери Толстого Татьяны Львовны Толстой-Сухотиной (той самой Танечки) одни из самых проникновенных страниц посвящены ее английской гувернантке Ханне Терзей – дочери садовника Виндзорского дворца. Как и m-lle Roland, она оставила свою родину ради заработка в России (видимо, садовникам главной резиденции британских монархов платили не густо) и страдала от разлуки с родиной и родными. Но детей Толстых она полюбила как своих.

«Приехавши в нашу семью, – пишет Татьяна Львовна, – Ханна сразу стала жить так, как будто для нее все ее прошлое оставалось навсегда позади, а все интересы ее жизни переносились в нашу семью».

«Вымывши в ванне Сережу, Ханна по старшинству посадила после него меня».

«Одно время Ханна давала нам на ночь по маленькому кусочку лакрицы. Мы это очень любили».

«Иногда наша Ханна уезжала к сестре (в Англию. – П.Б.) или в Тулу к знакомым англичанам, которых отыскал для ее развлечения папа, и тогда Варя (двоюродная сестра Тани. – П.Б.) ночевала с нами в комнате со сводами и кольцами. Уезжая, Ханна давала Варе наставления о том, как с нами обходиться, что позволять и что запрещать».

«Ханна уехала из нашего дома, когда мне пошел девятый год. И с ее отъездом кончилось мое детство и кончилось то безоблачное счастье, которым я жила до тех пор».

Конечно, в доме Облонских не было такой идиллии, если m-lle Roland все-таки уволили. Но отношения между гувернантками и детьми в русских дворянских семьях были тесными и близкими. Ведь дети проводили с ними порой больше времени, чем с родителями. В этих отношениях была особого рода телесная тактильность и душевная доверительность. Пока Долли хлопотала по хозяйству, француженка, по сути, заменяла детям мать…

Вот почему Стива так раскаивается в своем грехе. И вот почему Анна прекрасно понимает Долли.

Но Стиву простят. Простит Анна. Простит и Долли. Наверное, простит и француженка, судьбу которой он собирается как-то устроить. Стиву любят. И не за какие-то его выдающиеся качества, а просто за то, что он – Стива. Грешный с ног до головы, но так устроивший свою жизнь, что этот грех не проникает внутрь его души и не калечит ее. Поэтому рядом с ним всем хорошо: