Подлинная история Константина Левина

[о]: Теперь уж нельзя было миновать Вронского. Он стоял со Степаном Аркадьичем (Облонским. – П.Б.) и Сергеем Ивановичем (Кознышевым. – П.Б.) и смотрел прямо на подходившего Левина.

– Очень рад. Кажется, я имел удовольствие встретить… у княгини Щербацкой, – сказал он, подавая руку Левину.

– Да, я очень помню нашу встречу, – сказал Левин и, багрово покраснев, тотчас же отвернулся и заговорил с братом.

Слегка улыбнувшись, Вронский продолжал говорить со Свияжским, очевидно, не имея никакого желания вступать в разговор с Левиным; но Левин, говоря с братом, беспрестанно оглядывался на Вронского, придумывая, о чем бы заговорить с ним, чтобы загладить свою грубость.

Вронский для Левина – что-то вроде кривого зеркала. Отражаясь в нем, он видит свои недостатки, которые два года назад (для Вронского – целых три) склонили чашу весов Кити и ее матери не в его пользу. На вечере у Щербацких он постоянно краснел. Теперь же багровеет. Обида, ревность, чувство оскорбленного достоинства вызывают прилив крови к голове. Он понимает, что это видят другие, и пытается как-то исправить это положение, но в результате ввязывается в глупый спор с Вронским о мировых судьях. Левин считает, что они не нужны, даже вредны, и горячо доказывает это. Он не знает, что сам Вронский – мировой судья.

[о]: Все это было некстати и глупо, и Левин, в то время как говорил, сам чувствовал это.

Еще он и Вронский должны были испытывать чувство дежавю. Такая же ситуация была два (три) года назад у Щербацких, когда Левин в присутствии Вронского спорил с графиней Нордстон о спиритизме, хотя понимал, какой это нелепый и ненужный спор и как невыигрышно он выглядит в глазах Кити и своего соперника Вронского. И – не только в их глазах.

В отличие от Вронского, у Левина есть редкая способность видеть себя со стороны, глазами других людей. Это для него тяжело, но показывает глубину его натуры, способной к самоанализу и самокритике. Во Вронском этого нет, как нет и желания входить в положение другого человека и переживать его чувства как свои.

Перед тем как отправиться на дворянские выборы, Левин несколько раз говорил Кити о своей готовности остаться, отказаться от поездки, но она сама настояла на ней, чувствуя, что ее мужу скучно в Москве. Это называется взаимопонимание двух родственных душ. Напротив, поездка Вронского была его продуманным тактическим шагом. Ему «нужно было заявить свои права на свободу пред Анной». Это право у него, несомненно, есть. Ради Анны он отказался от военной карьеры, лишился полкового товарищества, поссорился с матерью, поселился с Анной в деревне, чтобы она не чувствовала себя изгоем в городе. Но всему же есть предел! Вронского увлекает его новое поприще – помещика, мирового судьи, участника дворянских выборов. Почему Анна и в этом должна быть ему помехой?

Он прав. Но именно в сознании этой своей правоты он допустит позор Анны в театре, куда она приедет без него и будет страдать в атмосфере всеобщего презрения, а он появится позже в ложе своей матери, которая ненавидит Анну. Именно в сознании своей правоты он прозевает момент, когда Анна окажется на пороге самоубийства, а он опять-таки отправится к матери в имение. Есть вещи, которые не надо объяснять. Их надо понимать и чувствовать.

Как человек душевно тонкий, Левин чувствует, что для Вронского не только он сам, но и Кити – это пустое место. Он оскорблен и за себя, и за свою любимую. Для Вронского Кити – слишком легко достижимая цель, а это скучно. В Кити нет загадки, притягательности, которая есть в Анне, еще и потому, что она – жена видного сановника. Для Вронского Каренин – сильный соперник, а Левин – нет. (Во время встречи со Стивой на вокзале он узнает, что Левин влюблен в Кити.) Овладеть женой знаменитого Каренина – это красивая победа! А что Кити? Она и так смотрит на него преданными глазами и с замиранием сердца ждет от него предложения.

А Левин? Да кто такой Левин? «Не имею удовольствия знать этого господина Левина».

На банкете после дворянских выборов Вронский с явным презрением вспоминает «шального господина, женатого на Кити Щербацкой, который a propos de bottes[7] с бешеною злобой наговорил ему кучу ни к чему нейдущих глупостей».

И здесь снова мы возвращаемся в начало романа, где Вронский и Стива на вокзале обсуждают Левина: