Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу?

Второе насчет «Денискиных рассказов» еще смешнее. Почему-то люди, которые спрашивают меня, не обидно ли мне было видеть «Денискины рассказы» опубликованными, – свято верят, что в них написана вся правда про маленького Дениса Викторовича Драгунского с семи до двенадцати примерно лет его жизни, которому автор зачем-то дал псевдоним Кораблёв. Может быть, это заблуждение появилось из-за того, что перед этими людьми сидел настоящий прототип Кораблёва, то есть как бы Кораблёв, то есть я. Возникала какая-то странная сшибка в мозгах. Одно дело, если бы Виктор Драгунский написал рассказ про какого-нибудь мальчика, ну, скажем, Алешу Сергеева, который живет в Ленинграде или в кубанской станице. Да еще в 1930-е годы. Тогда перед нами художественное произведение с вымышленными персонажами. Но если писатель пишет про мальчика Дениску и его сына зовут точно так же, то тут всё сразу ясно. Поэтому мне приходится «в стопятьсотый раз» повторять: наши отношения с Кораблёвым слишком сложны для того, чтобы называть меня прототипом или чтобы Кораблёву полностью отказываться от прототипичности. В любом случае это художественная, извините за выражение, литература.

Но бог с ним, с Кораблёвым. В конце концов, я папин сын, и будем считать, что я дал ему разрешение на использование своего имени и всех, какие ему заблагорассудятся, случаев из моей жизни в его рассказах.

Вернемся к «Старому мореходу», Марье Петровне и маминой подруге Лене. Имеет ли право автор включать в свой текст героев с такими вот легко читаемыми прототипами? Особенно когда речь идет о частных, о малых случаях.

Если перед нами роман-памфлет, он же роман-пасквиль, и там действуют известные публичные личности с псевдонимами, которые легко разгадываются, – это другое дело. Потому что эти личности уже давно публичные. Они сами вышли на подмостки и разрешили нацелить на себя тысячи биноклей. Это и есть их жизнь, ее условия и, может быть, даже ее сладость. Какой киноактер без желтой прессы, смакующей его похождения, какой великий поэт без сплетен о его женах, любовницах и незаконных детях?

Да, но как же насчет «малых сих»? Простых людей, которые не избалованы публичностью, но вдруг прочитывают что-то эдакое несправедливое, насмешливое, злое, едва ли не клеветническое о себе. И пусть в этом персонаже узнает себя только этот один человек, только он и никто другой – ни жена, ни ребенок, ни родственник, ни сослуживец – вообще не поймет, о чем тут речь, – но он-то сам узнает, и узнает безошибочно, и это будет не выдумка. Не какой-то там бред особой значимости – дескать, и обо мне в книжках написано, а совершенно реальная ситуация: вот я однажды пообещала своей подруге Аллочке кофточку по льготной цене, но у меня что-то не получилось. Но я же, честное слово, не со зла. А вот теперь ее муж, известный писатель, высмеял меня под видом наглой, толстой, отвратительной мещанки. Позвольте, Леночка, но это же не вы! Вы не мещанка, вы не толстая, вы не наглая, и зовут вас вовсе не Марья Петровна. Но – тем обиднее!

Так что, можно или нельзя? У меня на этот вопрос ответа нет, и я думаю, что ответа тут нет вообще. Хотя на самом деле случаются действительно вещи чрезмерные. Вот, например, рассказ моего папы «Англичанин Павля» – про мальчика, который целых два месяца учил английский язык, но сумел выучить только, как по-английски будет Петя. «Петя по-английски будет Пит. – Он радостно засмеялся и добавил: – Вот приду осенью в школу и скажу Петьке Горбушкину: «Пит, а Пит, дай резинку». Небось рот разинет, ничего не поймет». Смешной рассказ. Тем более что в нем и помимо этой истории есть много разных веселых штрихов и наблюдений. Беда лишь в том, что дачный сосед Павлик обиделся. Его старший брат, мой ровесник, не раз мне об этом говорил. Особенно после того, как сам Павлик погиб, если я правильно помню, во время гонок на буерах. Кстати говоря, на самом деле он был очень милый и сообразительный мальчик, чуть помладше меня. Все испортило имя. Вот если бы англичанин был, скажем, Гриша или Дима, то и вопросов бы не было. А тут совпало и имя, и то, что он был нашим дачным соседом, жил через дорогу еще тогда, когда мы жили в ждановской времянке. Что тут делать? Не знаю.

Была еще одна малоприятная история. Это было уже после того, как папа заболел и пережил несколько сосудистых кризов. Я путаюсь в их количестве, потому что это не были настоящие «апоплексические удары», а сильнейшие приступы гипертонии с нарушениями мозгового кровообращения.