Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

В Музее изящных искусств Жюля Шере в Ницце хранится вырезанный Марией Башкирцевой из китайской бумаги силуэт, на котором легко узнается князь Божидар Карагеоргович со своей острой бородкой, пляшущий канкан. Все так и было в действительности, Божидар своим неудержимым темпераментом заставил плясать канкан на вилле Мизе-Брон почти двести приглашенных гостей. Новые русские гуляют. Отплясавши, новые русские отправляются всей семьей просаживать деньги на зеленом сукне Монте-Карло. Из-за порочной страсти к игре, как подшучивает Мария, ее тетушка готова бросить все на свете, даже ее, свою любимицу.

Мария остается на пустынном пляже одна (одна — это не в нашем понимания, естественно, при ней всегда присутствуют слуги, все тот же Шоколад или одна из ее гувернанток). Ей нравится работать на пленэре, как учил ее Жюль Бастьен-Лепаж.

«Глаза открываются мало-помалу, прежде я видела только рисунок и сюжеты для картины, теперь… О! Теперь! если бы я писала так, как вижу, у меня был бы талант. Я вижу пейзаж, я вижу и люблю пейзаж, воду, воздух, краски — краски!» (Запись от 15 февраля 1882 года.)

В списке ее работ, находившихся в Русском музее, было несколько морских и городских пейзажей Ниццы, написанных в именно это время, ибо больше она в Ницце, как считает К. Кознье, не была.

Но 12 марта веселью и работе неожиданно приходит конец, приходит вместе с депешей о смерти Жоржа Бабанина. Дамы надевают семейный траур, сестры оплакивают брата, Дина — отца, а Мария — дядю, умершего в заброшенном углу, под чужим именем, нищим, преследуемым кредиторами. Находящийся в Ницце еще один брат, Этьен Бабанин, посылает в Париж сто франков, чтобы позаботились об останках Жоржа, а Константин Башкирцев телеграфирует Александру Бабанину, который распоряжается имениями, чтобы он оплатил похороны брата. На рядовой прием двухсот гостей деньги у новых русских есть, чтобы похоронить родного брата надо писать в Россию. Ничего не скажешь, хороша публика!

Но вскоре все оборачивается комедией — воскресший Жорж пьет со своим друзьями-клошарами «их здоровье». И право, радуешься за Жоржа, гуляй, бедолага, пропивай сто франков, и не испытываешь никакого сочувствия к его «родственничкам», которые проклинают забулдыгу. Этьен матерится — жалко сто франков, а Мария записывает в дневник:

«Ах, мы все виноваты! Итак, бедный мученик не захотел обременить нашу совесть и воскрес. Да, это, всеми преследуемое, несчастное, невинное существо находится в добром здравии и пропивает сейчас сто франков Этьена». (Неизданное, 13 марта 1882 года.)

Есть в ненапечатанной части дневника и история о том, как нашли в сосновой роще труп убитого рыбака, о которой Муся потом не раз вспоминала. Имея под руками список ее пропавших работ, мы находит там картон «Убитый» под номером 1161. Живо представляется девушка с мольбертом, которую сопровождают слуга и гувернантка, рисующая в роще труп рыбака. Думаю, такие выходки, если они становились известны, не могли нравиться обществу.

К открытию Салона, они возвращаются в Париж. Она показывает работы, сделанные в Ницце, своим учителям Тони Роберу-Флери и Родольфу Жулиану. Робер-Флери в присутствии всех дам бормочет что-то невразумительное — дамы, которые ждали от него восторгов, недовольны и после его ухода тетушка обзывает академика дураком.

Мария пишет портрет Дины Бабаниной пастелью. Жулиан находит, что он хорош. Она отказывается от замысла картины о карнавале и совершенно в духе того времени начинает грезить евангельским сюжетом большой картины.

«Это тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалили камнями; все ушли, наступает ночь, и Мария Магдалина и другая Мария одни сидят у гроба.

Это один из лучших моментов божественной драмы и один из наименее затронутых.

Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое… Какое-то ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем… Остается еще изучить материальную сторону картины…» (Запись от 29 мая 1882 года.)

С этого времени и до конца жизни она довольно часто говорит об этой картине, она готовится к ней, она хочет ехать за экзотикой, необходимой ей, ну, хотя бы на Капри. Или все-таки в Алжир, или в Иерусалим, а почему и нет? Хотя Жулиан считает это сумасшествием. Однако ей кажется, «какой смысл будет иметь эта картина, если я напишу ее в Сен-Жермене с евреями из Батильона, в аранжированных костюмах?»

Только там, в Иерусалиме, она найдет настоящие, поношенные, потертые одежды, только там случайно подмеченные тона создадут нужный колорит ее живописи.

И опять она долго рассуждает о том, как она чувствует свою будущую живопись, пожалуй, слишком подробно и долго для настоящего художника. Ей кажется, что вполне достаточно одного того жгучего, безумного желания передать другим свое чувство, а технические трудности будут преодолены, уж коли эта вещь наполняет ее сердце, душу, ум.