Подлунное Княжество

— Насколько я понимаю, у тебя в ту минуту не особо богатый выбор был, — напомнил Ратибор. Жестоко, конечно, но в таких случаях слюнявое сочувствие — союзник никудышный. — Можешь даже колдуну спасибо сказать, что не превратил тебя в головешки, навроде твоих приятелей. Я думаю — Мериддину будет приятно перед смертью хоть одно доброе слово услышать.

— Ты хочешь убить этого монаха?

— Тем и стоим.

— А если он тебя?

— Значит, мне не повезло.

— Ты так спокойно говоришь о смерти.

— А как ещё о ней говорить? Я не святой, конечно, но когда придёт время, мне не стыдно будет посмотреть в глаза богам и ушедшим раньше товарищам. Так к чему же мне страшится смерти?

— А если… , — Света смотрела в землю, — … если твоя смерть кого-то огорчит?

Всадник рассмеялся:

— Моя Родина обратилась в лоскутное одеяло. Мой князь убит бунтовщиками. Мои товарищи пали в боях. Моя невеста сожгла себя заживо, предпочитая смерть бесчестью. Кому жалеть о том, что где-то вдруг сгинет последний из всадников? Я — предсмертная судорога своего Мира, длящаяся пока жив Мериддин.

— Страшно, — прошептала девушка. — Это страшно. Есть другая жизнь. Нормальная.

— Другая? — усмехнулся Ратибор. — Построить дом, посадить дерево, родить сына! Слыхал! Только в жизни всё не так! Рано или поздно придут те, кто сожжёт твой дом, срубит дерево, убьёт сына. И что тогда? Начинать всё заново, тешась надеждой, что в следующий раз несчастья пройдут мимо? Дрожать и кланяться каждому, кто кажется сильнее? Угождать новому правителю и его наместникам? И всё ради того, чтобы после тебя осталась кривобокая хибара, чахлая яблоня и шляющиеся по кабакам обормоты?

— Но почему?

— Потому, что в этой заповеди пропущено начало — расчисти участок земли и сумей оборонить его! Потом уже всё остальное.

— Но жить ради убийства. Это неправильно.

— А что правильно? Желать бросить в закрома на одну горсть зерна больше, чем у соседа? Мечтать набить светёлку кучей барахла, чтобы смотрелось не хуже, чем у людей? Откладывать по серебряной монетке на чёрный день и с вожделением взвешивать потяжелевший кошель? Это зовётся правильным? Да от такой жизни сперва запьёшь, а потом наладишь петельку, и гори всё синим пламенем! В жизни, в существовании своём надо хотеть чего-то святого! Понимаешь?! СВЯ-ТО-ГО!!! Недостижимого! А не сундука с тряпьём и не лишнюю телегу навоза на пашню.

— Но другие же не лезут в петлю? — возразила девушка.

— А разве же они ещё живые? — губы Ратибора тронула горькая улыбка. — Разве отличаются они от трупов? Хотя, не знаю я! Может и есть толк в их существовании, но не по мне это. Не может тот, кто по Мирам ходил, считать, что у него за огородом Вселенная кончается. Тот, кто со смертью за руку здоровался, смотреть, как с поцарапанным пальцем к знахарю бегут. Наблюдать за пьяными мордобоями, слышать пустые угрозы и нелепые клятвы после того, как на твоих руках умирали товарищи. Восхищаться фокусами заезжих скоморохов после общения с могучими чародеями. Ждать смерти, лёжа в постели и теряя силы, когда есть возможность погибнуть в бою. Нет, уж лучше, действительно, в петлю, чем такая жизнь.

— Что ты заладил — петля да петля?! — поморщилась девушка. — Словно тебя кто-то заставляет! Живи, как хочешь. Я вот не понимаю, разве убийство — это святое?

— Не убийство, но возмездие! — руки Ратибора как-то сами собой скрестились на груди, а подбородок задрался к небу. — Пока Мериддин чует моё преследование, он не может спокойно творить пакости. А раз так, то Миры хоть чуточку становятся лучше.

— И всё благодаря тебе? — покачала головой девушка.

— И мне тоже, — всадник скромно шмыгнул носом.

— Не велика ли ноша? Надорвёшься.

— Не то страшно, что человек ухватил больше, чем поднять может, — Ратибору почудилась в словах девушки неуместная, по его мнению, ирония, и всадник обиделся. — В следующий раз силы рассчитает. Хуже, когда он ту малость, что богами с рождения возложена, с плеч своих скидывает, садится рядом и облака считает. «Вот посижу маленько, да поднимусь, — твердит он проходящим, а более всего самому себе. — Ох, как поднимусь! Эх, как понесу! Никто так не сможет!» А облака-то всё плывут и плывут, а он всё считает и считает. Вот ему уже и подниматься лень, и ноша чересчур тяжёлой кажется. Облака и то уже утомительно считать. Сидит он, слёзы льёт, да кулаком сопли растирает. Несчастный, мол, я несчастный, всё не так у меня. Кругом подлецы одни, пока я возвышенным делом занимался, рот на небо разевал — они свои котомки-то далеко унесли. Нет бы и мою прихватить! Или подсказать мне наивному, что идти надо. И боги виноваты — мне ношу тяжелее, чем у других дали, всем помогали, а мне нет. И зачем только я, страдалец, на свет уродился?! Никто меня не понимает, никто не любит… Так-то.

— Слушай, — девушка восхищённо смотрела на Ратибора, — тебе в депутаты нужно. Ничего непонятно, но красиво и с чувством.

— Никуда мне не надо, — буркнул всадник. — Я таким ремёслам не обучался.