Подмены

К третьему курсу пошёл учебный павильон: хоть и суррогат настоящего взрослого процесса, но вместе с этим уже имелось и то, доказать которое возможно было не только на словах. Он горел. Он был тут и там. Ещё со времён школьного детства ненавидя химию, теперь он, пребывая в очередной горячке, с наслаждением постигал процесс обработки плёнки с использованием тех или иных химреактивов, пытаясь понять для себя, добиться от лабораторщиков, отчего тут – так, там же – совсем иначе. Опять же, цветоустановка при печати – то оказался очередной отдельный мир, разобравшись в премудростях которого, можно было, словно по заказу волшебной силы, иметь на экране абсолютно разное изображение. Затем увлёкся фильтрами, самыми разнообразными, оптическими насадками, линзами, чаще самодельными, отличающимися от штатных то удивительной мягкостью фокуса, а то, наоборот, неисполнимой, на первый взгляд, возможностью детально проработать глубину пространства, уходящего от объекта съёмки вдаль. А то и преднамеренно созданной вуалью – той самой, что зыбко растекается по краям изображения, существуя на границе то ли операторского брака, то ли начала воспарения творческого сознания.

В общем, рвя задницу тут и там, начал снимать уже на третьем курсе. Оператором на курсовой, у своего же приятеля – будущего режиссёра, такого же чокнутого продвигателя художественных идей, как и он сам. И уже запойно мечтал о соединении чёрно-белых кадров с цветными, как у Рерберга. В того влюбился сразу и навсегда. Заявил отцу, что Георгий Иваныч выдающийся певец поколения новых мыслителей в современном кино. Просил найти, где идёт, и обязательно посмотреть «Дядю Ваню» трёхлетней давности. Сказал, сам увидишь, пап, какой там накал, какой классный в этом фильме достигается драматизм, когда чёрно-белое и цветное, чередуясь, единятся в абсолютно цельное полотно. Там же у него, у Георгия Иваныча, отчерпнул и прочего важного: приёмы репортажной съёмки, рапид, внутрикадровое движение камеры, высококонтрастное освещение. Многие с его курса не понимали, не схватывали, в чём тут мулька и где же фокус, и почему нужно использовать приёмы неклассической съёмки, наплевав на «школу». Иногда сцеплялись, споря до глухоты и последующей немоты. Однако Лёку по-любому обожали все, видя, что порывы его самые неподдельные и идут они не от холодного рассудка, а произрастают напрямую из сердечной мышцы. Кто-то, правда, любя, ещё и немножко завидовал этой неприкрытой Лёкиной страсти, не умея сокрыть, как надо, внешние проявления своей нехорошей зависти. Но пока завидовали и любили, Лёка уже понимал: именно здесь, в этом месте, в таких приёмах и нигде больше изначально рождается неповторимо образная структура фильма. Актёры – это потом. Там – чисто игровой талант, вмещённый в структуру произведения, в его основу, в базис, а значит, в самую суть. Одного взяли, другого поменяли – или же наоборот, не принципиально. Здесь же – целостная ткань, нераздельная, не подчинённая никому, кроме творца – оператора, кройщика и кутюрье в единственно возможном лице. Если только всё, конечно, серьёзно, а не абы как: глядишь в дырку, давишь кнопку, а оно мотает себе полезные-бесполезные метры дурного, никому не нужного материала для бессмысленного, никем и ничем не оплодотворённого кино для всех. Иными словами, шлак, отрубь, подмена.