Подменыши

— Нет, конечно. Это всего лишь свобода и не более того. Даже, скорее, не сама свобода, а просто движение к ней. Ужас в том, что современная цивилизация преподносит свободу в качестве самодостаточного и конечного продукта. А ведь ещё Ницше говорил: «Быть свободным не от чего, а для чего». Западные обыватели вытребовали себе иллюзию свободы, чтобы сидеть на привязи сытости, теле-развлечений и сексуальной распущенности в пределах собственной кухни. «Хлеба и зрелищ». Со времён Римской империи известно, что раб, освободившись от рабства, первым делом требует себе нового хозяина. Бедное человечество боится свободы… Как проклятья, как клейма, как проказы…

— Я не боюсь, — пожал плечами Сатир.

— А ты и не человек. Если они все люди, то ты не человек.

— Да с чего ты взял, что я не человек? — обиделся Сатир. — Да я человек больше, чем они все вместе взятые! Я человек! Я присягаю в этом! Клянусь и утверждаю! Я человек. Я обречён быть человеком и буду им. От судьбы не уйдёшь, да я никуда и не пойду.

Эльф молчал, Белка, вытянувшись на стволе, расслабленно следила за разговором:

— А ты на себя посмотри! — продолжал Сатир. — Таких безапелляционных человеков, как ты, ещё поискать… Тебя впору в музей сдавать, как идеального человека. Если б не такие, как мы, они бы, в рамках своей гуманитарной человеколюбивой философии, давно друг другу кишки бы повыпускали и на рождественские ёлки повесили, как символ торжества гуманизма. В нас нет желания власти, нет желания торжества, нет жадности. Такими, как мы, живо человечество. Как только оно изведёт нас, как только оно забудет за счёт чего существует, оно сдохнет. Обязательно сдохнет. Правда, нас, живых, всё меньше и меньше, а значит дело идёт к Апокалипсису.

Эльф продолжал хранить молчание, а Сатир, распалившись, продолжал:

— Хорошо, первую попытку стать людьми человечество объединёнными усилиями загубило. СССР задохнулся. Что дальше? Стремиться к победе капиталистического труда? Да куда ж там стремиться? К чему? К деньгам? А дальше? Любому нормальному капиталисту понятно, что дальше этому строю двигаться некуда. Куда? Обогащаться? Хорошо! Но зачем? Чтобы больше потреблять? Хорошо. Давай обогащаться дальше. Зачем? Чтобы обогащаться ещё дальше и потреблять ещё больше? А предел будет? А где можно сказать «хватит»? А есть ли у этого строя перспектива? Что, кроме денег, сможет завещать умирающий при этом строе человек? Ничего! Вот!!! Апофеоз капитализма — ничто! Абсолютное ничто!!! Что такое деньги? Хлам! Сегодня они есть, а завтра пожар или финансовый кризис и их уже нет! Так что ж, завещать эту фикцию? Я помню своих родителей, я люблю их, но за такое наследство я бы их проклял.

Он замолчал и на друзей вдруг свалилась огромная и мягкая, как стог тишина. Несколько минут они прислушивались к звукам реки и леса, которые осторожно, словно мыши в сене, копошились в этой тишине.

— Кстати, Серафима, это ничего, что я ненавижу обывателя? — живо глядя вокруг, шёпотом спросил Сатир.

— Нет это, скорее, нормально. Порядочный человек обязан ненавидеть обывателя. Особенно обывателя в себе, — сонно откликнулась Белка.

— Сама придумала? — поинтересовался Эльф.

— Нет. Это кто-то до меня придумал.

— Нет человека страшнее обывателя, — продолжил Сатир. — Всё зло мира свершается либо с согласия обывателя, либо при его непротивлении. И дело даже не в том, что я их ненавижу. Дело в том, что они этого достойны.

Они снова помолчали. Сатир зевнул:

— Всё, спать пойду, — сообщил он и соскользнул со ствола дерева.

Над рекою плыл густой туман, в котором раздавались всплески играющей рыбы. Белёсая дымка укутывала всё вокруг, скрывала от глаз берега, наводняя мир тревожной прохладой. Эльф оглянулся на Белку. Тот безмятежно спала, обхватив руками ветку. Из её разжавшихся пальцев выскользнула очередная бутылка вина и скрылась в тумане. Эльф с сожалением проводил её глазами.

— «Чёрный лекарь», — прошептал он. — Жаль, я так люблю сладкое.

Он зябко поёжился, ему было одновременно жутко и интересно, как бывает в детстве, когда малыши в тёмном подвале рассказывают друг другу страшные истории. Тёмные контуры деревьев по берегам казались толпой великанов, напряжённо всматривающихся в молочную наволочь, в которой прятался Эльф. Казалось, они протягивают над водой свои огромные корявые руки, будто хотят нащупать спрятавшегося. «Не увидите и не найдёте меня за туманом. Я невидимый», — полушутя — полусерьёзно подумал Эльф. Вскрикнула где-то сквозь сон птаха и снова сгустилась чуткая лесная тишина. Он сидел боясь пошевелиться и едва дыша, чтобы не выдать себя неосторожным движением. Речные струи омывали его, гладили, словно прохладные русалочьи ладони, покачивали и убаюкивали. Вскоре глаза Эльфа медленно закрылись и он незаметно уснул.