Подмосковная ночь

– Правда? – Доктор помолчал, что-то соображая. – Позвольте мне быть с вами откровенным, милостивый госуд… а, черт, товарищ. – Он решительно потер виски. – Милостивый товарищ, мне совершенно все равно, что там в усадьбе затевается. Я просто не хочу никоим образом быть причастным… Это же игра с огнем, поймите, причем в самом буквальном смысле. В конце концов деревенские могут вспомнить прежние навыки и… и попытаться сжечь усадьбу снова. Дважды, если я правильно помню, им это не удалось, но если они опять примутся за свое… – Он вздохнул. – Вообще я хочу только одного: чтобы меня оставили в покое. Все.

Он умолк и стал правой рукой нервно чесать левую ниже локтя, словно все у него там зудело.

– Вы мне очень помогли, Дмитрий Михайлович, – решился Опалин. Он отлепился от подоконника, к которому прислонялся, и шагнул к двери.

– Я? Да бросьте.

– Нет, правда. Спасибо, доктор. Если вы вдруг понадобитесь… я смогу вас тут найти? Вы здесь живете?

– Да, – кивнул Виноградов. – Только это не жизнь, – медленно закончил он, когда дверь затворилась. – И даже не существование.

Опалин отправился на поиски фельдшера, который разговаривал в кабинете со старушкой с костылем, которую Иван уже видел в приемном покое.

– Можно? – попросил Опалин, просунув голову в кабинет. – На два слова.

Насупившись, Горбатов вышел к нему.

– Слушай, – смущенно начал фельдшер, – он не всегда… Ты не думай… Он блестящий врач, его обстоятельства прижали… Из комнаты в Москве выписали, жена бросила…

– Ему лечиться надо, – сказал Опалин. – Ты не знаешь, может, у него есть знакомый врач, который… э… занимается такими случаями?

Фельдшер задумался.

– Может быть, профессор Дробинский… Дмитрий Михайлович как-то упоминал, что учился у него… И профессор вроде бы… ну… У него клиника…

– А что ж Виноградов к нему не обратится? – По юношеской привычке Опалин рубанул с плеча.

– Ты что, думаешь, ты так просто к нему попадешь? – усмехнулся фельдшер. – Понимать надо! Профессор Дробинский – величина… Эх, было бы все так легко… Я бы сам его туда отправил. – Он тяжело вздохнул. – Когда Дмитрий Михайлович в порядке… ну, более-менее… это ж такой врач, такой врач! Помню, принесли к нам селькора… Герасимова… Упился, мол, до смерти. Дмитрий Михайлович только на него посмотрел – нет, говорит, его топили… Держали и топили. Вскрыл – и точно, в легких вода…

– Да, я помню, – хмуро кивнул Опалин. – Герасимов не с той бабой спутался…

– Ты что! – Фельдшер быстро оглянулся и понизил голос. – Его за то убили, что он селькором был… всех выводил на чистую воду… Бабу ту уже потом приплели, когда стало ясно, что скрыть убийство не удастся… А она с кем только не блудила… И на суде горой друг за дружку стояли… Потому и сроки получили, можно сказать, пустячные…

Опалин нахмурился. Совсем недавно он готов был поверить, что комсомольцы сказали ему правду и что убийство селькора не имело никакой подоплеки, кроме личной. Теперь же оказалось, что все было совсем не так. Да еще убийство изначально пытались выдать за несчастный случай, и если бы доктор Виноградов был не в порядке, он вполне мог не заметить…

«Не, в этих местах надо держать ухо востро», – решил Опалин. Он попрощался с фельдшером и направился к ожидавшей его карете – пардон, телеге.

Глава 11 Дела минувших дней

– Тот момент, когда начинаешь воспринимать жизнь как шагреневую кожу, которая сокращается с каждым днем, и есть начало старости, – сказал Платон Аркадьевич. – Верно я говорю, Лидия Константиновна?

Ермилова машинально поправляла шаль на плечах. Услышав вопрос учителя, она подняла глаза. Вообще она недолюбливала разговоры о старости, о смерти, и ей всегда было нелегко поддерживать их.

– Опять Лев Толстой сказал? – спросила она с бледной улыбкой.

– Нет-с, – ответил Киселев, усмехнувшись. – Мое собственное… выстраданное, так сказать, – добавил он, покосившись на отца Даниила. – Я недавно Бальзака читал… Неровный писатель, но идея шагреневой кожи – чертовски хороша.

Учителя и присоединившийся к ним священник пили чай в саду под раскидистым кленом. На какую-то долю мгновения Лидию Константиновну посетило головокружительное ощущение, что время обратилось вспять и что революция, голод, разруха и всеобщая озлобленность только снились ей. Вот-вот из-за дерева выйдет стройный управляющий Витольд Чернецкий, кузен Зинаиды Станиславовны, и скажет…

Тут она увидела толстовку Киселева, заплаты на рясе отца Даниила и очнулась. Ничего не будет, все уже было. А в настоящем – только скудость, тяжесть и ужасная одежда (Лидия Константиновна ненавидела толстовки, кепки, косоворотки и тому подобную гадость). Она недовольно поморщилась, Платон Аркадьевич решил, что ее гримаса относится к нему, и запнулся.

– Кажется, я впервые слышу, что вы хвалите какого-то писателя, кроме покойного графа Толстого, – заметил священник с улыбкой.

– И надо же вам было отлучать его от церкви! – вскинулся учитель. – Поймите, этим поступком вы оттолкнули от православия почти всех мыслящих людей…