Подмосковные вечера. История Вана Клиберна. Как человек и его музыка остановили холодную войну

Речь Хрущева не была гладкой, не была даже последовательной, но именно простота сделала ее столь разрушительной. Словно шахтер, которым он когда-то был, Хрущев осветил лампой все закоулки и туннели сталинской России и установил заряды динамита, которые могли превратить ее в руины. Потрясение от его слов было так велико, что некоторые делегаты теряли сознание и уходили с заседания. Остальные сидели в оцепенении. Конечно, собравшиеся не могли отрицать масштабы чисток, которые произошли во времена Сталина, – эти чистки коснулись их всех. Так, из 1966 делегатов XVII съезда партии, состоявшегося в 1934 году, 1108 были объявлены врагами народа, а 848 – казнены. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК 98 человек были обвинены в государственной измене. Но винить самого Сталина? Нет, не для того они прибыли сюда, чтобы услышать этот дикий поклеп на все то, ради чего они работали и за что боролись. Они вообще никогда не думали, что услышат нечто подобное. Марксизм-ленинизм был светской религией, которая требовала слепой веры, а Сталин был ее верховным божеством. Да и как мог великий лидер стать заблуждающимся убийцей?

Только одна группа людей в зале смотрела на происходящее с большой надеждой. Для того чтобы придать человеческое измерение своему моральному возмущению, Хрущев пригласил на съезд сотни бывших членов партии, которые недавно были освобождены из лагерей ГУЛАГа. Это была лишь незначительная часть тех жертв, о которых он говорил. Тех жертв, которые пережили конвульсии политического организма, поглотившие менее чем за четверть века едва ли не 20 миллионов человеческих жизней и искалечивших множество судеб. Теперь эти люди находились здесь как живые свидетели произошедшего.

Через четыре часа Хрущев сошел с трибуны и сел на свое место. Обычных бурных аплодисментов не последовало. Делегаты выходили из зала в молчании. Их мир перевернулся вверх дном…

* * *

Они возвращались. Этих людей, непохожих на людей, этих жертв, о которых говорил Хрущев, было великое множество. Казалось, в беспощадной борьбе за выживание они потеряли все человеческое. Они брели по стране с ужасающе пустыми глазами[133]. Они были не в состоянии пересечь улицу без приказа. Они пытались приспособиться к жизни и, если повезет, вернуться к семьям, из которых их вырвали. Некоторые назойливо рассказывали о своих страданиях и о муках своих погибших товарищей, движимые желанием выразить на бумаге невыразимое – даже если это сводило их с ума. Другие уже забыли имена своих родных и даже свои собственные имена. Мучаясь бессонницей от страха и страдая от зависти, они изо всех сил старались вновь обрести любовь и почувствовать себя людьми. Их обвинители при встрече переходили на другую сторону улицы, чтобы не видеть своих жертв, или старались смотреть сквозь них. Те, у кого души были несколько мягче, запоздало мучались сознанием собственной вины. Так, романист Александр Фадеев, который как секретарь Союза писателей подписывал ордера на арест своих товарищей, пытался пить со своими жертвами, чтобы вернуть их доверие. Но однажды, протрезвев, он написал записку в ЦК («Я думал, что оберегаю храм, а это оказалось отхожее место», – так якобы в ней говорилось), после чего застрелился[134].

Да, Сталин был «мясником», но многие поставляли ему мясо. Позже Хрущев признавал, что у него руки тоже были по локоть в крови. «Всякий, кто радуется успехам нашей страны, достижениям нашей партии под руководством великого Сталина, найдет для продажных наймитов, фашистских псов из троцкистско-зиновьевской банды лишь одно слово, – кричал он, обращаясь к 200 тысячам человек, которые собрались на Красной площади во время показательных процессов 1937 года, – и это слово – расстрел»[135]. В следующем году Хрущев как глава Московской партийной организации ловко превысил отведенную квоту на 30 000 арестованных и 5000 казненных врагов народа и похвалялся Сталину, что он «округлил» эти показатели до 41 305 человек, из которых 8500 заслуживают смерти[136]. Как лидер компартии Украины он раскручивал маховик арестов до тех пор, пока там почти не осталось политиков, чиновников или армейских командиров, которые могли бы руководить республикой.

Риск был огромен, но этот поступок был просчитан гораздо более тщательно, чем могло показаться.