Подольские курсанты

Пахомов уже давно израсходовал запас патронов и теперь орудовал трехлинейкой как дубиной. Гитлеровцы, завидев перекошенные ненавистью лица русских «юнкеров», сразу сжимались от страха и только потом вспоминали об оружии в своих руках. Витя положил уже с десяток фрицев, и это заметно прибавляло ему сил. Дважды немецкий штык раздирал на нем шинель, осколок сорвал с головы пилотку и сильно рассек кожу на голове… Но ни кровь, заливавшая глаза, ни боль в простреленном плече не могли сдержать желания насадить на штык еще одного фашиста.

Обрушив очередной удар на голову немца, Пахомов внезапно обнаружил, что под гитлеровцем оказался едва живой Васильков. Пахомов нагнулся к товарищу, тот тихо простонал:

– Спасибо, Витя.

– Да чего там. Вставай, на вот тебе. – И он, ни минуты не раздумывая, отдал Василькову свою заветную винтовку-дубину.

Васильков замешкался, пытаясь разглядеть Пахомова, и не заметил, как немец пришел в себя и потянулся за ножом, висящим на поясе. В следующую секунду Васильков почувствовал, как нестерпимая боль пронзила горло. Немец бил отчаянно, не замечая ничего вокруг – раз! Еще раз! Еще… Пока не захлебнулся от ярости и не рухнул в бессилии прямо на окровавленный труп курсанта.

Небо посыпа́ло землю белой колючей крупой: так сердобольный доктор присыпает целебным порошком свежие раны больного. Развороченные окопы и разрушенные блиндажи, сровнявшиеся с землей стрелковые ячейки и пулеметные дзоты – все медленно и неотвратимо покрывалось белой пеленой первого снега.

Враг был отброшен за реку и на этот раз. Практически на последнем дыхании удалось пересилить противника и столкнуть остатки штурмующих цепей в ледяную воду Выпрейки. Следом советская артиллерия обрушила на отступающих всю свою мощь, чем окончательно решила исход дела. Над Ильинским рубежом наступило тревожное затишье.

В полевом госпитале кипела работа. Число раненых, прибывавших с передовой, уже давно перевалило мыслимые пределы. Санитары и медсестры сбились с ног, стараясь разместить в палатках и блиндажах всех нуждающихся в помощи. Но и все равно под крышу попадали не все. Многие раненые ждали своего часа в ближайшем лесу, на устроенных прямо на земле лежанках. Тут же, в армейских палатках, хирурги делали неотложные операции, после которых особо тяжелых бойцов отправляли в тыл. Машины с ранеными отправлялись одна за одной.

Запыхавшись от тяжелой ноши, Маша с шумом спрыгнула в окоп. Следом она потянула плащ-палатку, на которой лежал молоденький курсант с перебитыми ногами. Всю дорогу от берега до перевязочного пункта он изворачивался на скомканном брезенте, пытаясь помочь Маше. И при этом пытался шутить и балагурить. Но Маша опытным глазом медсестры видела, что парень плох, что он потерял много крови: скорее всего предстояла ампутация. Курсант, поначалу пытавшийся даже заигрывать с тащившей его медсестрой, в конце концов ослаб и замолчал. Теперь, когда они добрались до убежища, парень только мычал и сопел, по инерции перебирая руками.

Маша стянула его на дно окопа и, уложив рядом с другими бойцами, стала стаскивать с него бурые от крови сапоги. Курсант болезненно вскрикнул и потерял сознание. Маша отпрянула и, прижимая к груди разодранный сапог, огляделась вокруг. Надо ждать санитаров, а до их прихода успеть остановить кровотечение.

На другом конце окопа послышались голоса. Маша насторожилась: вдруг немцы? Она вспомнила, как пробиралась между окоченевшими фрицами, когда тащила с поля боя раненых. А этот, последний, которого она сейчас бинтовала, даже пошутил: развалились, мол, как в сезон на пляже. Маша ужаснулась такому сравнению.

Снова послышались голоса. Теперь она отчетливо различила один из них – это был Уфимцев, из числа недавно присланных на передовую. Маша толком не видала его, но слышала, что парень он веселый и работящий.

– Мамедов, черт, что ты делаешь?! Кто так бинтует? Я же ничего не вижу! У меня есть глаза?

В ответ послышался негромкий обстоятельный басок с заметным кавказским акцентом:

– Есть, есть! Это контузия, дорогой, ерунда! Терпи. В госпитале поправишься!

– Я не поеду в госпиталь! – еще громче возмущался Уфимцев. – Дайте мне что-нибудь делать! Вот же – руки-то у меня работают!

– Ладно-ладно, не горячись, – раздалось в ответ. Сразу несколько голосов принялись успокаивать раненого Уфимцева: ребята, как могли, помогали до прихода санитаров.

«А ведь если глаза, это серьезно», – с тревогой подумала Маша.

В самый разгар боя Люся вместе со всеми сидела в передовом окопе и завороженно смотрела поверх бруствера. Она видела цепи немецкой пехоты на том берегу, пыталась сосчитать вражеские танки. Потом начался артобстрел, она забилась в пустую стрелковую ячейку и на какое-то время словно отключилась от происходящего.

Люсе привиделось, что она всего лишь слушатель, зашедший на огонек, и не участвует в этой смертельной игре. Ее завалило землей, немного оглушило, но она и вправду осталась цела. Казалось, страшная игра закончилась с последним тяжелым разрывом, донесшимся откуда-то издалека.