Подполковник никому не напишет (СИ)

Она ясно поняла, что ей давно уже не двадцать и меньше всего она сейчас была похожа на ту вчерашнюю школьницу, которую запомнил Женька. И которую, может быть он когда-то любил. Да и он уже не сопливый "летёха" с мальчишеской сутулинкой в плечах и почти детским, обиженным взглядом. Когда они ещё были такими - жизнь была красочной и звонкой, как песни из чёрной тарелки радио. Тогда золотое солнце ещё светило в голубом-голубом небе, не скрытом слоем пепла от сгоревших заживо людей. Да вот только когда это всё было....

Давно. Очень давно.

Оксана спрятала лицо в складках тёплой комсоставовской шинели, которая пахла табаком и водкой. Спрятала, чтобы укрыться от радостного Женькиного взгляда. Больше ей ничего не оставалось. Будто в этом самом давно она предала Женьку, и ей сейчас было безумно стыдно и невыносимо горько.

--Десять лет, - Малахов даже помолчал от значительности этого срока времени. - Чудо, что мы встретились, правда?

Оксана грустно улыбнулась.

-- Десять лет,- тихо сказала она. - Это так много. Страшно подумать - сколько времени. Правда, Женя?

Оксана поймала себя на мысли, что соврала - на самом деле ей становилось страшно совсем не из-за этого. Время не имело никакого отношения к вопросам, которые вот-вот должны сорваться с Женькиных губ и она не сможет ничего ему ответить.

-- Правда, - согласился с ней Женька.

Они помолчали, каждый о своём.

-- Ты куда едешь? - деловито спросил в конце этого молчания Женька. - До конца?

-- Нет, - покачала головой Оксана. - К Усть-Вые, там недалеко.

Малахов не стал уточнять, куда именно она едет, но от этого не становилось легче - рано или поздно он спросит. Он спросит, а она ответит. Ведь нельзя соврать человеку, который десять лет назад дарил ей алые розы, пахнущие летом и конфетами, и робко целовал в щёку у парадного, когда провожал домой. Или всё-таки можно?

А Женька всё торопясь, говорил и говорил.

-- Бог ты мой, тогда я и представить себе не мог, что вот так встретимся. После всего, разве можно было представить, а? Чёрт, как я рад тебя видеть. Ты просто представить себе не можешь, как я рад.

Он действительно не скрывал своей радости - Оксана осязала взглядом его широкую улыбку, скрытую в полумраке вагонного тамбура.

-- Я тоже очень рада, Женя, - тоскливо сказала Оксана. Она ясно представила, как этот высокий плечистый мужчина бился в истерике, пачкая ей руки кровавой слюной. Они тоже стояли вот так - лицом к лицу, а вокруг горела даже земля, и в глазах щипало от едкого бензинового дыма. Десять лет назад....

Было ли всё это с ними вообще? Она снова прикоснулась к лацканом Женькиной шинели и поняла, что было действительно всё.

-- В сорок пятом, сразу после войны был проездом в Омске, хотел вас найти, но сама знаешь, какой тогда бардак с адресами был. Думал, уже не увидимся и вот - на тебе.

Малаховский смех сразу показался Оксане приторным - где-то в горле больно царапнуло от его неопределенного "Вас". Сейчас он спросит, и она ему скажет, сразу скажет.

-- Ты сам, то где живёшь, если в Омске проездом был? - спросила Оксана, на секунду упреждая логичные Женькины вопросы.

-- Служу в Шеглино, сорок километров от Красноярска. А мать как и была - в Москве. Даже в эвакуацию не уезжала.

Оксана пожалела, что спросила, где теперь Женька живёт - потому что сейчас он сам должен был спросить про неё. Сейчас просто возьмёт и спросит - Оксана отвела в сторону глаза. Но Малахов засмеялся.

Ордена на Женькиной груди снова зазвенели в такт его прерывистому смеху.

-- Десять лет, я и поверить не могу.

-- А ведь всё как вчера, - вздохнула Оксана.

-- Да, всё как вчера,- кивнул Женька. - Помнишь, как всё было?

Всё действительно - было....

Вчера.

Ночь сильнее обняла тесный вагонный тамбур, будто предчувствуя, что до восхода оставалось, не так уж много времени.

Торжеуцы, Бессарабия. Июнь 1941 года. Тот самый день.

Оксана проснулась перед рассветом. Июньская ночь, короткая как чей-то вздох сожаления, медленно таяла в серых сумерках, бесшумно плывших к своим призрачно гаснущим берегам, унося прочь, золотые огоньки звёзд и звенящую сверчками ночную тишину. Вслед за уходящей ночью, рассекая хмурое небо, острыми спицами восхода, не спеша, подкрадывалось солнечное летнее утро. Его неслышные кошачьи шаги уже потревожили Оксану и сейчас будили быстрых утренних птиц. Для ночи оставалось не так уж много времени - на циферблате стареньких ходиков, мирно и неторопливо поскрипывающих маятником в полутьме горницы, стрелки показывали без четверти четыре. Ещё можно было спокойно лежать часов до шести, кутаясь в тёплое одеяло дремоты. Но сон не шёл, будто предчувствуя ежедневно приходящий рассвет.