Подполковник никому не напишет (СИ)

Женька Малахов молча стоял у окна, с пустым, тоскливым отчаяньем глядя на мелькающие в темноте золотистые огоньки. Папироса давно погасла между его пальцев. Тусклый утренний туман рвался клочьями за серым, скучным прямоугольником вагонного окна. Тайга начинала открывать свои подслеповатые с спросонья, глаза.

-- Я в офицерском всего год была,- сказала Оксана, не глядя на Малахова. Сколько уже времени прошло час? Два? Или пятнадцать минут? А что вообще можно было измерить временем? Колёса всё стучали и стучали, отбивая ритм времени, которое, как и поезд неслось только вперёд, и не было стоп-крана, чтобы даже не остановить, а замедлить его неумолимый ход.

-- В офицерском до Минска - потом мы из окружения выскочили и уже без остановок до Кенигсберга.

Оксана посмотрела на Женьку сейчас бесконечно далёкого и чужого.

- А уже потом меня в бордингхауз для солдат и младших чинов перевели. Mittelmaßig - поистрепалась, значит. И сразу в солдатский. А там такое.... Только морфушей и спасались - выменивали на Шварцмаркте . Или шнапс пили до потери сознания - выменивали у солдат на.... На одежду или там сигареты. Я всё хорошо помню. Очень хорошо....

Женька обернулся на звук её тихого голоса, как-то тупо качая головой. В темноте нельзя было увидеть слёзы в уголках его глаз. В темноте нельзя ничего увидеть. Малахов поспешно, чтобы Оксана не то что заметить, но и предположить не могла, что он заплакал.

Не положено ему по званию плакать.

-- А Сашку лечили долго. Лицевиков всех ведь долго лечат. А по закону военного времени за убийство военнослужащего при исполнении служебных обязанностей - расстрел. А Сашку спасли. За него на трибунале кто-то из начальства заступился, и заменили расстрел "десяткой". А меня на поселение на "сто первый".

Оксана помолчала и сказала:

-- Пойду я....

Она словно проснулась, осознав, что ничего не изменится от её слов. Мир вокруг неё продолжал оставаться совершенно цельным, без всякого огреха, без единой лишней детали. И чёрная тайга за обледеневшими окнами, и промозглый вагонный тамбур, и недоступный для её отчаянья человек в этом вагонном тамбуре. Всё это будет оставаться единым, даже если тысячи людей зайдутся в крике от боли. Мир это ещё не люди, но люди это ещё не весь мир. И что для всего этого её жизнь?

-- Куда?

Малахов спросил, будто не понимая, куда она может она пойти из этого холодного вагонного тамбура. Он и правда только сейчас попытался понять, что всё что Оксана так тихо и равнодушно говорила - правда.

-- На место Женя, на своё место, в вагон. Видишь, какая я замаранная. Нет, и не будет мне прощения, Женя.

Малахов окончательно сникший, бессмысленно застонал. Застонал, наверное, от боли, которая было настоящей. Было что-то для него совсем несправедливое в рассказе Оксаны. Прислонившись к холодной стенке вагонного тамбура, он вытер лицо рукавом шинели.

-- Я ведь любил тебя Оксана, - сказал Малахов. - Если не знала - я тебя так сильно любил, да сделать ничего не мог, - куда мне до Сашки? Я ж ночей не спал, тобою бредил....

"А ты.... ",- послышалось в Женькиных словах Оксане. Он и весь сам был как немой укор - сгорбившийся будто старик, поникший и совершенно растерянный. Как-то сразу согнувшись в плечах, потеряв всю свою выправку и стать Малахов обиженно молчал.

-- Блядь я,- процедила сквозь зубы Оксана. - Подстилка немецкая. Ты Женя, другую девочку любил. Во мне ведь ничего от той девочки не осталось - ни снаружи, ни внутри.... Меня ведь, Женя, стерилизовали.

-- Как стерилизовали?

-- По методу Клауберга. Нас всех, кто в бордингхаузе был, принудительно стерилизовали. Рассказать? Или не надо?

Она откинула назад голову, словно пила сейчас свою злобу, - пила большими глотками, стараясь быстрее утолить свою жажду. Сейчас ей было всё равно. Страх, что Женька вот так всё узнает - бесследно испарился. И теперь равнодушная ярость выпрямила её во весь рост.

-- Да что ты знаешь, - почти прошипела Оксана.

Сердце в Женькиной груди застучало частой барабанной дробью. Непривычно закружилась голова - в войну Женька видел много всякого, но от сказанного Оксаной сводило челюсти от отвращения, словно у зелёного пацана, впервые увидавшего цвет человеческой крови. Вдвойне больнее становилось оттого, - что случилось всё это с человеком близким и знакомым. Женька сжался от стеклянного холодка, змейкой скользнувшего между его лопаток.

-- Я бы рассказала, да жалко тебя. У меня следователь два раза сознание на допросах терял. На "Вы" потом называл. А он здоровый мужик был, "смершевец" .

Оксана почему-то насмешливо посмотрела на Малахова. Сейчас её переполняла ясная, холодная злость, которая превращала каждое сказанное ею слово в острый выпад, укол невидимого штыка.

-- Думаешь, на войне ты много видел? - сжала в притворной улыбке губы Оксана. - Не тебе это судить.... А насчёт всего остального, ты прав - мразь я. Блядь последняя.... Не отмоешься.