Подполковник никому не напишет (СИ)

Малахов сразу замолчал, настороженно прислушиваясь к приглушенным вагонным звукам, и между ними опять легла тишина. Даже стук колёс внизу, под полом, перестал проникать в вагонный тамбур. Они молча смотрели друг на друга, слушая отголоски совершенно чужого мира, который окружал их вагонный тамбур. Этот мир словно умер - тишину, плотную и непоколебимую нарушало только их приглушенное дыхание и стук колёс на стыках рельс.

-- Больно, - сказал-пожаловался Малахов, чтобы не слышать этой тишины. Ему бы сейчас сказать Оксане, что-нибудь нежное, но необходимые слова никак не приходили в голову. Ему просто хотелось обнять стоящую перед ним женщину.

-- Больно, - согласилась с ним Оксана, которой неожиданно особенно остро захотелось спать. Разговаривать уже было не о чем. Всё уже было сказано. Она прислонилась к холодной стенке тамбура, обжигавший холодом даже через рукав ватника. Сквозь тяжёлые сугробы времени на неё вновь повеяло снежными метелями. Она провела в тамбуре около часа, хотя могло показаться, что целую жизнь, и ей мучительно хотелось согреться. Скрипевшие злым сибирским ветром сквозняки острым своим краем забирались под полы перелицованного ватника, холодными струйками стекая в валенки, лапая холодными ладошками за босые ноги Оксаны.

-- Всё Жень, - забывается, - Оксана едва разжала посиневшие от холода губы. - Человек ко всему привыкает, со всем смиряется. У человека в сердце любви всегда больше чем боли. А боль перетерпеть можно. Я не перетерпела - а видишь, живу как-то....

В раскачивающемся под стук колёс вагонном тамбуре насмешливо прозвучали отголоски её слов, тихих и напрасных. Оксана поплотнее запахнула полы своего ватника и совсем дрожа от холода, добавила:

-- Как-то всё....

Замявшись, она смазала слова, объяснившие бы Малахову всю несправедливость происходящего. Дробный, дребезжащий стук вагонных колёс, будто смеясь над ней, не умеющей озвучить боль своей души, резко рвался к холодным таёжным равнинам. Они помолчали, переживая каждый о своём, и это своё для каждого из них было неожиданное и обидное.

-- Выходит, Сашка пять уже отсидел? - спросил Малахов, с обидой понимая, что дружок юности для него теперь - отрезанный от жизни ломоть. Не может подполковник водить дружбы с зэком. Не положено.... По уставу. Но для него сейчас было проще говорить о Сашке, чем искать подходящие слова, чтобы утешить Оксану. Ему тоже неожиданно стало холодно.

-- Почти пять, - сказала Оксана. - И я пять в поселении. Это не тюрьма, но.... Нет, это не тюрьма.

-- Не так это всё, - сказал Женька, тихо, так чтобы его слова смогла услышать одна Оксана. - Да разве за это я воевал? Как же это они не разобравшись? Ведь неправильно....

Оксана пожала плечами - Женькино сочувствие больше походило на удивление. Какая, по сути, разница? - чужая жалость стелет мягко, да спать на ней больно жёстко. Для неё чужое сочувствие было зеркальной витриной в магазине - видеть видишь, а потрогать нельзя. И купить денег не было. А её жалели, очень часто жалели. Но было в этой жалости, что-то саднящее, остро колющее. В каждой жалости для Оксаны было жало.

-- Нет, Женя, за это все воевали. Лес, когда рубят, щепки обязательно летят. Я ведь предала - жить мне захотелось. Смерть списали, вот видишь - живу.

-- Но ведь неправильно. Неправильно всё, - возмутился Женька. - Ты ж не продала? Душу не продала? Ведь так? Ведь ты же не виновата, что так всё....

-- Непонятно ты говоришь, - зевнула Оксана. Женька и вправду говорил слишком путано и непонятно. Душа? О чём это он? Не было такого понятия или определения в трибунальных статьях. Как и не было души во всех людях, которые были на войне. Смерть была и жизнь. Где ж здесь место между ними для души найти?

Говорили они сейчас о разном, совершенно не понимая друг друга.

А Малахов неприятный в своей колкой, обоюдоострой жалости вздыхал, не желая признавать самого обычного, давно ставшего для Оксаны простой обыденностью - в жизни нет, и не было той справедливости, о которой так сожалел Женька. Да и ему с этой жалостью было уютно и удобно, как зимой у нагретой печки. И всё у Женьки было просто и понятно, будто бросил он мимоходом стёртый пятак в кепку нищего. Не верила она ему, совсем не верила.

-- Непонятно, - сказал Малахов, немного погодя. - А в чём твоя вина? Ты ж ни в чём не виновата.

Сказал он всё это как-то неуверенно, будто брезгливо поморщился. Блядь и невиноватая? Оксане сразу стало холодно и одиноко.

-- Это же суд решил, - покачала головой она. - Могли бы и в лагерь отправить, как и Сашку, лет на десять - так нет же, пожалели.

Оксана, сгорбилась, присев так, чтобы ватник полностью прикрыл её голые ноги.

-- Если подумать, так страшно становится. Не выйди тогда Сашка к нам в Кёнигсберге, быть бы ему, как и тебе, Женя - полковником. А мне бы - на солнечный Магадан, за измену Родине, сотрудничество с фашистами через действие. А так Сашка сам сел, а меня спас. Поселение это ещё ничего - жить можно.