Подполковник никому не напишет (СИ)

-- Ты .... не знаешь? - помертвевшим голосом произнёс прибалтиец и поспешно выглянул в пустой коридор, мерцавший мощными электрическим лампами под грязным потолочным перекрытием. В коридоре никого не было.

-- Ты, правда, не знаешь? - спросил прибалтиец снова, понизив голос.

-- Нет, - покачала головой Оксана, съёжившаяся под недобрым взглядом эсэсовца. Она представляла стерилизацию обыкновенной процедурой, чем-то вроде обязательной для всех заключённых татуировки.

-- У тебя есть дети? - почти шёпотом спросил прибалтиец.

-- Нет.

-- Блажен тот, кто не ведает, - прошептал прибалтиец. - Поверь, это не самое страшное, что может случиться в Нацвейлере.

Оксана кивнула, обдумывая его странные слова. Сте-ри-ли-за-ция - пять слогов, чужое незнакомое слово. Которое инородным телом осталось в её памяти, вместе с фамилиями врачей из лаборатории профессора Гебхарда. Розенталь, Шидлауски, Герта Оберхейзер. Чужие, противные на вкус слова жгли язык, будто раскалённые угольки.

А прибалтиец продолжал говорить:

-- Это всё, что я могу сделать.... Mein Gott, это всё, что я могу сделать. Прошу, поверь мне. Это всё, что я могу сделать. Господи спаси мою душу....

Эсэсовец поднял вверх глаза, будто его ослепший Бог находился на сыром потолке душевой, пестревшем ржавыми подтёками на швах бетонного перекрытия.

Его прервал резкий, с металлическими нотками, голос шарфюрера Хорсманн:

-- Otis, - раздалось в коридоре. - Du hast am russische Fehrflűchter gestrichen?

-- Ja, - отозвался гортанным восклицанием прибалтиец. - Ich gee, frau Horsmann.

При звуке голоса шарфюрера Хорсманн, Оксана привычно опустила голову и стала навытяжку, превращаясь в "Neuzehnhunderteinundfűnfzig" , безликий лагерный номер одной из тысяч гефтлингов, замерших на вечернем "аппеле". Звук голоса шарфюрера Хорсманн убил в ней последние угрызения совести, безжалостно раздавив стон её души.

-- Спасибо, - прошептала Оксана, тупо глядя в пол. Прибалтиец, возможно, ждал от неё слов благодарности.

-- Сделай мне личное одолжение - запомни моё имя - меня зовут Отис Турскис. Отис Тарскан в немецком произношении. Скажи им всем, я пытался что-то делать.

-- Отис Турскис, - повторила Оксана, не поднимая головы. - Я запомню.

Мысленно она представила себе, как она вернётся в барак и её засыпят вопросами по поводу ночного визита врача десятого блока. Её будут спрашивать отчаянная в своей твёрдой "шляхетской" ненависти огненно-рыжая Ядвига, и хрупкая, худенькая Огница со своими огромными карими глазищами в пол-лица, красавица Николь будет строить предположения по поводу её романа с "герром доктором", а добрячка Барбара, мать троих детей, принесённых в жертву Ваалу кремационных печей, наверняка шепнёт ей тихо что-то утешающее, смешно коверкая русские слова своим местечковым диалектом. Как ей, только что откупившейся от смерти, смотреть им в глаза? Ей только что, получившей индульгенцию, счастливый билетик, освобождающий от пропитанной гноем марли.... От мысли - кого из них первой пристегнут к операционному столу, чтобы сделать "глубокий надрез в области бедра", - Оксана поперхнулась от невыносимой животной боли и....

-- Не говори ничего в бараке, - сказал прибалтиец, видевший, здесь, в душевой не одну спасённую. - Тебе осталось ждать несколько часов. А они уже мертвы. Я ничего не могу сделать.

Оксана попятилась от эсэсовца.

-- Не убивай их раньше времени, - попросил прибалтиец, человек с угловатым неудобным для русского языка именем - Отис Турскис.

На глаз Оксаны навернулись слёзы.

-- Блажен тот, кто не ведает, - повторила она слова врача-прибалтийца, изумляясь солёному, щипавшему веки привкусу непонятных ей слов. Она думала, что давно разучилась плакать.

-- Тот, кто верует, - поправил её Отис Турскис. - Это правильно.

-- Otis, - раздалось снова в коридоре. - Wo bist du?

-- Мне пора, - одними губами прошептал Отис. - Отис Турскис - скажи им всем.

Оксана вытерла слёзы рукавом серой лагерной куртки.

-- Но почему я?

Прибалтиец на мгновение задержался в ярко освещённом коридоре страшного десятого блока.

-- Считай, что тебе повезло, - сказал Отис. - И извини за ложь, даже если она во благо....

К горлу Оксаны подступила влажная горечь сдерживаемых рыданий. Она почувствовала, что её неровно бьющееся сердце немедленно разорвётся, если она не заплачет.

Она не заплакала.

-- Прости за обман,- шепнул ей прибалтиец, и не спеша, пошёл по коридору.

Она не заплакала, даже когда передала недокуренную сигарету Ядвиге, которая тут же умчалась в уборную вместе с забывшей про их распри Николь, и когда Барбара потом долго переводила лепет француженки о том, что она настоящий добрый друг. Оксана кивала в ответ не смея сказать, что-нибудь в ответ, едва сдерживая себя от слёз. Она не смела смотреть прямо в лицо растроганной француженке. Благо в штубе было достаточно темно, чтобы не видеть её глаза. А местечковый шипящий акцент еврейки больше не казался Оксане забавным.