Подпольная империя рода Амато

— Найди мне их документы, — бросил я девице и вышел из комнаты.

* * *

Мой человек напоил девушек зельем забвения, которое я взял с собой. Это было совершенно уникальное снадобье из очень редких и ценных трав, сочетание которых стирало воспоминания человека за последние сутки. Как меня просветил лекарь, это зелье широко применялось в тех случаях, когда с человеком происходило какое-то травмирующее его событие: изнасилование, например. Если у родных пострадавшего было достаточно денег, они покупали зелье, давали его жертве, и та забывала драму, произошедшую с ней. Потом человеку могли всё рассказать, а могли утаить правду. Но он в любом случае уже не испытывал душевных страданий, его психика оставалась неповреждённой, даже если его посвящали в то, что с ним было сотворено.

Мне необходимо было, чтобы все, кто видел меня и моих людей в доме Глинского, забыли об этом. Напоив девушек из гарема Ефима, я отправился на поиски других людей, которые могли оказаться в доме. Вскоре обнаружил прислугу, в страхе забившуюся на чердак дома, и жену Глинского и дочь, которые заперлись в подвале.

У обеих дам, которым не посчастливилось быть семьёй мерзавца, случилась страшная истерика. Успокоить их не представлялось возможным, да и острой необходимости в этом не было. Я силой влил в них — они испугались, что я травить их собрался — зелье забвения.

Когда все эти манипуляции были завершены, я велел своим людям отвести жену и дочь Глинского в какую-нибудь комнату.

Зелье имело очень удобное действие: усыпляло человека чуть ли не на сутки. Когда все дамы в доме уснули крепким сном, мои люди собрались в гостиной. Глинский скорчился на полу.

Я решил обшарить его кабинет в поисках чего-то интересного. Документы, найденные в ящиках стола, я прихватил на всякий случай, чтобы показать князю Амато.

А это что такое?

В одном из ящиков лежала камера. Что это за вещь такая и для чего предназначена, мне подсказала память Андрея.

Я открыл экранчик, включил. Увиденное заставило меня вздрогнуть от отвращения второй раз за день: на видео-записи Ефим Глинский вытворял жуткие мерзости со своими наложницами.

Что ж, напрасно ты снимал эти гадости, господин Глинский. Ты сделал всё для того, чтобы твоя смерть была мучительной и страшной.

Я спустился вниз и велел вколоть Ефиму такую дозу наркоты, которая заставит его биться в агонии на протяжении максимально долгого времени. И снимать каждую минуту его страданий на камеру.

Глава 7

Ефим Глинский умирал очень долго и мучительно от передозировки собственной наркотой. Вид его был весьма удручающим. Если бы я не знал, сколько зла в своей жизни сотворил этот человек — честное слово, я бы даже пожалел его.

Я пристально понаблюдал некоторое время за своими боевиками: они вели себя, как настоящие бойцы. Конечно, было неприятно видеть, как человек перед ними бьётся в агонии, но лица моих людей оставались беспристрастными, потому что каждый из них научился отделять себя, свои душевные переживания от работы. Убивать таких гадов было для них работой.

А вот двое бойцов меня разочаровали.

Один вначале, будто заворожённый, глядел на умирающего хозяина дома, затем отвернулся, словно не в силах был дальше смотреть. Моё ухо уловило, как он шепнул рядом стоящему товарищу: «Жаль мужика. Хоть и мудак был, а всё же человек живой. Эх, жаль, что помочь ему нельзя». Его напарник лишь взглянул на него, как на полоумного, и пожал плечами. Тот, который проявил сострадание, был самым юным в моей боевой группе: лет восемнадцати паренёк. Я прекрасно помнил, что он отлично показал себя при отборе — профессионально стрелял.

Второй боевик откровенно наслаждался зрелищем чужой агонии. Это был здоровяк средних лет, с татуировкой на левой щеке. Помнится, он потрясающе показал себя в рукопашном бою, за что я его и взял в свою команду.

Наблюдал за его мимикой минут пять, и всё это время здоровяк расплывался в эйфорической улыбке, глядя на то, как Глинский корчится от немыслимых страданий на полу.

Я оставил своих бойцов рядом с Ефимом, который вот-вот уже сорвётся в пропасть, и отправился исследовать ещё неизведанные части его громадного дома.

Комнаты были отделаны с небывалой роскошью. Тут и там висели дорогие картины, везде были понатыканы всякие интересные штуки, резные фигурки и прочие образцы искусства, но во всем доме я не нашёл ни одной книги: только газеты и журналы. Да уж, наркоторговец предпочитал проводить время иначе, нежели за чтением высокой литературы. Живопись в доме, как думается мне, висит просто для галочки — мол, тут живёт представитель интеллигентной элиты — а не как проявление любви хозяина к искусству.