Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Такъ закончилъ Могутовъ свою длинную рчь. Ровный и серьезный голосъ, которымъ во все время онъ говорилъ, ясно слышавшаяся въ немъ внутренняя сила, которая бываетъ только у говорящихъ правду, правду пережитую, испытанную своимъ личнымъ опытомъ, его ссылки на извстныхъ бытовыхъ писателей о народ и его ссылки на самого себя, сказанныя безъ малйшаго конфуза или самохвальства, — все это заставило, въ концу бесды, Кречетова признать Могутова правымъ, что подтвердилъ и Перехавшій, который все время внимательно слушалъ и только изрдка односложными звуками выражалъ свое одобреніе.

— Вы правы, — сказалъ Кречетовъ въ заключеніе. — Намъ придется совершенно измнить нашу программу. Завтра я передамъ ваши слова на обсужденіе своихъ товарищей и увренъ, что они тоже согласятся съ вашимъ мнніемъ… Вдь, вы не держитесь праздниковъ и я могу съ завтрашняго дня считать васъ у себя на работ, или лучше въ компаніи со мной? О жалованьи я съ вами говорить не буду. Приходите завтра, мы потолкуемъ и о жалованьи, а главное — о работ вообще и о вашей въ частности. Я взялся за это дло не изъ корысти, и потому… Уже часъ, — не окончивъ фразы и посмотрвъ на часы, сказалъ онъ, вставая и беря шляпу. — Мн нужно, какъ здшнему, сдлать нсколько визитовъ; я къ вамъ первымъ, такъ, при всемъ желаніи посидть еще у васъ, — не могу.

II.

Могутовъ и Перехавшій вышли вмст съ Кречетовымъ, такъ какъ имъ захотлось пройтись; но едва они отошли шаговъ пять-шесть отъ нумера, какъ ихъ остановилъ крикъ и плачъ женщины, идущей отъ воротъ и прямо къ нимъ на встрчу. Женщина одною рукой вела за собой босаго, грязнаго и худенькаго мальчика, а другой — то била себя въ грудь, то терла глаза, то поправляла платокъ на голов, изъ-подъ котораго въ безпорядк выбились наружу космы волосъ. Это была Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, а мальчикъ — ея сынъ, тотъ самый, котораго мы видли у полицеймейстера.

— Барины мои! — остановившись противъ Кречетова, Перехавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья. — Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злоди искалчили несчастнаго сынишку, — искалчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!.. Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалчили, наругались… — И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.

— Разскажите толкомъ, въ чемъ дло, Лукерья! — сказалъ сурово Перехавшій.

— Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было, — отвтила Лукерья уже боле спокойно, но продолжая всхлипывать.

— Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дло, — сказалъ Перехавшій.

— Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая! — рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.

Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Перехавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами; на нкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нкоторыхъ уже свтилась новая, нжная, красненькая кожа.

— Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувчили, наругались!.. Барины мои, защитите!.. Сирота горемычная… — И Лукерья опять начала громко выть.

Скоро вся прислуга нумеровъ, нкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ звакъ обоего пола столпились вокругъ нея.

— Ловко отхлестали, ловко!

— Знатная баня была къ празднику!

— Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?

— Мальчишка — сынъ твой, что-ль?

Такіе вопросы, замчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.

— Теперь свжо, ты простудишься, опусти халатъ и наднь штаны, — съ дрожью въ голос обратился Могутовъ къ мальчику, — и, нагнувшись надъ нимъ, началъ помогать ему длать и то, и другое. Онъ былъ страшно угрюмъ: брови почти сошлись, тубы сильно сжаты, руки замтно дрожали. Ему вдругъ, какъ живой, представился его братъ Вася, его слезы и тихія жалобы предъ смертью отъ гимназической порви.