Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу

Дѣйствительно, громадное большинство конференціи было возмущено письмомъ директора завода. «О, — говорили многіе члены конференціи, — распущенность современнаго юношества не знаетъ границъ! Современное юношество распущенно, задорно, грубо, дико, не вѣритъ ни во что и ни въ кого!.. Пора обуздать, пора принять строгія карательныя мѣры!..» И подъ вліяніемъ этихъ рѣчей постановлено было, безъ провѣрки письма директора завода, безъ опроса Сластова, исключить его изъ института, съ воспрещеніемъ поступать впредь въ высшія учебныя заведенія, довести объ этомъ постановленіи конференціи во всѣ высшія учебныя заведенія въ Россіи и сообщить полиціи, дабы она приняла мѣры, чтобы пострадавшій студентъ не вызвалъ агитаціи въ своихъ товарищахъ.

Послѣдняя мѣра, быть-можетъ, была разумна; но или полиція не приняла быстрыхъ мѣръ для пресѣченія агитаціи въ защиту товарища, или чувство товарищества въ молодыхъ людяхъ, всосанное съ молокомъ матери, глубоко вкоренилось въ нихъ и вспыхиваетъ наружу прежде, чѣмъ даже самая образцовая полиція въ мірѣ (а такая полиція, съ Треповымъ во главѣ, была въ то время въ Петербургѣ) приметъ мѣры для пресѣченія этого чувства, — только на другой день тоскливо и подавленно выглядывали лица многихъ студентовъ и слышались слезы въ голосѣ ихъ, какъ бываетъ все это у людей, сильно подавленныхъ горемъ, но еще не осиленныхъ имъ до слезъ или до борьбы съ обстоятельствами, причинившими его. Такое состояніе грусти продолжалось у студентовъ болѣе недѣли. Злосчастнаго Сластова, вмѣстѣ съ его спутникомъ-жандармомъ, уже давно везла или машина желѣзной дороги, или почтовая телѣга, или, быть-можетъ, онъ былъ уже привезенъ на мѣсто своей родины подъ надзоръ полиціи, когда утихло чувство грусти у студентовъ. Они узнали изъ какихъ-то источниковъ, что Сластовъ не былъ виноватъ, что директоръ завода никого не разспрашивалъ, а повѣрилъ только сплетнямъ, что директоръ и конференція института тоже не разузнавали дѣла, не спросили даже пострадавшаго, а прямо исключили его…. И двѣ недѣли спустя, послѣ засѣданія конференціи, въ первыхъ числахъ февраля, актовая зала института превратилась въ залу крамолы и бунта, и сердито, сумрачно смотрѣлъ почтенный швейцаръ института. Да и какъ ему было не сердиться! Только въ этотъ день, въ половинѣ двѣнадцатаго, онъ одиноко сидѣлъ около своего стола въ швейцарской, тогда какъ до этого злополучнаго дня постоянно окружали его съ утра до вечера молодежь-студенты: тотъ спрашиваетъ письмо, тотъ узнаетъ адресъ пріятеля, тотъ вывѣшиваетъ объявленіе о продажѣ книги, другой — о продажѣ пальто, тотъ ищетъ переписки, тотъ — переводовъ, тотъ — уроковъ и т. д. Только сегодня одиноко сидитъ почтенный швейцаръ, и недоволенъ онъ, и сердито поглаживаетъ онъ свои сѣдыя бакенбарды. Были недовольны и профессора, лекціи которыхъ были въ эти часы, которые, войди въ аудиторіи, нашли ихъ совершенно пустыми и думали, что студенты отказались, наконецъ, и отъ науки, олицетвореніемъ которой они считали себя. Но болѣе всѣхъ былъ недоволенъ, вѣчно ровный, вѣчно защищавшій студентовъ на конференціи, профессоръ Мелентій Меѳеодіевичъ Ереминъ, на лекціяхъ котораго никогда не бывало болѣе пяти-шести человѣкъ слушателей, ходившихъ по очереди между всѣмъ курсомъ. Въ этотъ злополучный день, потупивъ глаза въ землю, не смотря на лавки, какъ дѣлалъ всегда, онъ вошелъ въ аудиторію, взошелъ на каѳедру, положилъ на нее тетрадь и началъ говорить «о полученіи чего-то изъ чего-то, для полученія жалованья», какъ говорили о предметѣ его чтеній студенты. Но вотъ гдѣ-то раздался оглушительный шумъ, онъ невольно вздрогнулъ и, поднявъ робко глаза, теперь только замѣтимъ, что пусто въ аудиторіи, что онъ нѣсколько минутъ читалъ свою лекцію равнодушнымъ до всего стѣнамъ и лавкамъ. И злобно, быть-можетъ первый разъ во всю его жизнь, сверкнули его всегда меланхоническіе, смотрѣвшіе въ землю, глаза, и, понуривъ ихъ снова въ землю, онъ медленно вышелъ изъ аудиторіи. Какія мысли волновали твою сѣдую голову, какими чувствами дрожали фибры твоего сердца, сколько ударовъ дѣлало оно въ минуту?!..

II.

Большая актовая зада института была полна молодыми, горячими, увлекающимися до дерзости, смѣлыми до глупости студентами. Болѣе восьми сотъ человѣкъ было въ ней, и только по угламъ въ залѣ были клочки пустаго мѣста, а на всемъ остальномъ, на стульяхъ, диванахъ, окнахъ и даже въ дверяхъ, стояли студенты. Авторъ не бывалъ, читатель, на войнѣ,- ему не удалось это, при глубокомъ его желаніи, — но ему кажется, что ни на одномъ солдатскомъ лицѣ, ни на одномъ лицѣ героя-офицера, даже на лицѣ Скобелева 2-го во время аттаки Ловчи не было столько энергіи, столько жизни, юношеской отваги, какъ на лицахъ почти всѣхъ этихъ молодыхъ людей. Чего хотятъ они?… Трудно разобрать, — въ залѣ шумъ, духота, табачный дымъ.

— Попросить пожаловать къ намъ директора! — гудитъ на окнѣ брюнетъ съ окладистою бородой и густой басъ его покрываетъ шумъ и слышенъ на всю залу.