Подселенец

В тот же день всё потьминское семейство с места снялось и в лес ушло. А и было куда уходить — Илья Тимофеич давно чего-то подобного ждал, готовился. По всему лесу тайные заимки разбросаны были. И припасы на них, и скотина, жить можно не хуже, чем в деревне. А уж что спокойнее — это точно.

Потому как спокойная жизнь в Танаевке тогда закончилась. Убитых продотрядовцев, конечно, в тот же день прикопали. Тут, кстати, спор небольшой вышел, где их хоронить. Большинство мужиков предлагало просто в ближайшем овраге ветками присыпать, а там уж волки и лисы постараются. К тому же слухи ходили, что в городе все нехристи, а таких на православном кладбище хоронить грех. Но тут уж сам Потьмин высказался. Дескать, нехристи или нет, а негоже людям, какими бы плохими они ни были, в овраге валяться, чай, не собаки и не самоубивцы. Да и рожи у покойников были у всех как у одного славянские. Потому и порешили выкопать им общую яму в углу на кладбище и туда свалить. Опять-таки святая земля нечисть всякую сдерживает, ибо, что бы ни говорили, а от городских всего можно ожидать… Народ у нас пуганый, не так уж и давно Варька Сапожникова княжескую семью из Мёртвой Усадьбы вырезала, многие старики ещё помнили эту историю.

Так что закопали продотрядовцев на дальнем конце кладбища в общей могиле. Креста, правда, ставить не стали, просто холм насыпали. И правильно, как оказалось.

Потому как уже через четыре дня из города новый отряд нагрянул, не чета предыдущему. Не заморыши серые, а видно, что волки. Все как один в чёрной коже, некоторые даже в галифе, и морды у всех такие, что любой тать испугается. Они и сколотили на кладбище памятник для убитых — пирамиду деревянную и звезду пятиугольную сверху. Тут-то все местные и уверовали, что пришло время Диавола.

А вновь прибывшие за дело споро взялись. По домам пробежались, кому-то в ухо кулаком сунули, кому-то пистолет в рот затолкали, но уже через полчаса собрались у дома среднего потьминского зятя. Видать, выдала какая-то добрая душа, потому как Илья Тимофеич-то в лесу, когда ещё отомстит, а чекисты здесь.

А у дома этого они собрались по одной простой причине. Не стала прятаться Дуська Потьмина вместе с отцом и сестринскими семьями в лесу. В деревне осталась. На неё вообще после расстрела на отцовском дворе как затменье нашло. "Не поеду, — говорит, — с вами, отец. Смерть вокруг вас и над вами. Тут останусь. Не бойся за меня, ничего со мной не случится". Потьмин-старший вроде бы сначала в крик кинулся, насильно с собой увезти хотел, да потом рукой махнул. Никогда он Дуську ни к чему не принуждал, и всегда она права оказывалась. Поэтому просто перевезли её скарб нехитрый в сестринский дом, поцеловал её на прощанье Илья Тимофеич, а потом всех деревенских созвал. Кто идти не хотел, тех стволами под рёбра притолкали, потому что шутить Потьмин не собирался. И предупредил всех односельчан тихо так, спокойно, только от голоса этого мурашки по хребту бежали у самых отпетых мужиков. Сказал, что если с Дуськой случится чего, он, Илья Тимофеич Потьмин, со всей деревни спросит. Так и получилось, что Дуська в лес не ушла, тут осталась.

Понятно, что чоновцы городские первым делом к ней кинулись. Двое самых здоровенных в избу вломились, будто на матёрого медведя шли, а не на девчонку слабосильную, дверь вышибли и через минуту Дуську во двор выпихнули. А та стоит, как и не здесь. Вокруг толпа мужиков, кровью павших товарищей разъярённая, такие кого угодно на тот свет отправят не за понюх табаку, а ей хоть бы хны. На вожака ихнего уставилась глазами своими прозрачными, как ждёт чего-то.

Тот с коня соскочил и, прихрамывая, к ней подбежал. Жуткий такой мужик: сам тощий, как щепка, чернявый, не иначе из цыганов или иудейцев, нос сломанный, шрам в пол-лица, шеей дёргает как-то странно, словно отгоняет кого-то. А глаза, как угли, горят. Ни слова не говоря, наган из кобуры выхватывает и Дуське в лоб наставляет. А потом шипит по-змеиному: "Что, семя кулацкое, не думала, что найдём тебя? Так прятаться надо было получше или с батей своим бежать, как змее, под корягой хорониться. А теперь говори, где Потьмин?"

А Дуська только глазами хлопает, как убогая, и улыбается: "Ты в уме ли, незнакомый человек? Да если б я и знала, неужто сказала б тебе?"

Чернявый с размаху как хлестнёт потьминскую дочку поперёк рта ладонью… Та упала, да, видать, и губу ей чернявый разбил, потому как кровь сразу на лице появилась. Но почти тут же Дуська поднялась. И снова на дёрганого глазюками своими уставилась, даже с презрением каким-то. И молчит.

А тот уже, видать, совсем озверел, побелел весь, затрясло его — контуженный, наверное, — и тихо так цедит:

— Именем трудового народа…

И курок нажимает. От выстрела этого аж уши заложило. Не потому, что громкий очень, а потому, что замерли все кругом, даже чоновцы вздохнуть боялись. Одно дело кого-то в бою положить, а другое — девку, которая никому ещё ничего плохого не сделала, стрельнуть за просто так. А потом все разом выдохнули.