Подселенец

Потому что пуля в воздух ушла. А сам чернявый, чуть с ума не сходя, в руках другого такого же чоновца, только помощнее и посолиднее, бьётся, пытаясь зажатую как в тисках руку с наганом освободить. Но недолго дёргался: пару раз шеей влево мотнул, и как будто отпустило его.

— Что за шутки, товарищ Трофим? — интересуется, как бы ни к кому не обращаясь.

— Так вот и я хочу поинтересоваться, товарищ Матвей, — второй чоновец отвечает, — ты что, совсем с глузду съехал или как?

Чернявый ещё с полминуты посопел, громко так, как брага свежая.

— Отпусти.

— Отпущу, — согласился второй, — только обещай, что дурить не будешь, а то мы вас, декадентов, знаем…

— Обещаю, — хмыкнул чернявый. — Сам ты декадент, товарищ Трофим… Я — футурист.

— Ещё того краше, — кивнул второй и разжал руку.

Чернявый ещё немного мордой поводил из стороны в сторону, успокаиваясь, а потом почти спокойным голосом поинтересовался:

— Объясни, товарищ Трофим, что это ты за кулацкую дочку заступаешься? Она ж дочь врага. Или могилу ты забыл, что мы давеча видали? А в ней же, между прочим, наши с тобой товарищи лежат. Яшка Лысый, к примеру…

— Не Яшка, — поправил его второй, — а товарищ Яков. Да только он бы и так в землю лёг — не сегодня, так завтра. Как и ты ляжешь, Матвей, если не закончишь стволом размахивать направо и налево и порошок свой нюхать. Как нас товарищ Ленин учит, "не сметь командовать середняком". Ты на девку-то эту посмотри, какой из неё враг? Да и невеста это моя…

Тут уж у всех наблюдателей (а ведь попрятался народишко за заборами, хоть и страшно, хоть и пулю схлопотать можно, но интересно, а охота — она пуще неволи) глаза стали с блюдца: "Какая-такая невеста?" А второй чоновец фуражку кожаную с головы стянул и к Дуське обернулся:

— Узнаёшь меня, Евдокия?

До этого у Дуськи глаза как шарики стеклянные были — пустые, ясные и спокойные, а тут как искорка в них загорелась. Узнала, видать.

Да и все местные наконец признали. Это ж Трофимка Егоров, Лёхи-голодранца сынок. Наш, местный. Батяня его детей настрогал, да и богу душу отдал, лет уже с пятнадцать как. А поскольку мать их всех прокормить не могла, то сбагрила отпрысков постепенно к городской родне, чтоб к делу пристроили. Трофимка последним оставался. Такой же, как Дуська, — не от мира сего. Вместе с ней по лужайкам всяким шастал, тараканов или бабочек каких ловил, картинки в книжках разглядывал. А если кто из шпанят местных Дуську задевать решался, тут уж извините — кулаки у Трошки и тогда были как кувалды.

Лет десять-двенадцать назад отдали Трофима, как и всех братьёв евонных, "в люди" в город. С тех пор о нём мало что известно было. Говаривали, что связался он с плохой компанией, даже на каторгу угодил. Женька Калган как-то по пьянке обмолвился, что пересёкся однажды с Трофимкой где-то чуть ли не в Галиции, в окопах, только тот на солдата мало походил, скорее на офицера. Ну, Женька-то мозги давно пропил, никто его особо и не слушал. Потому и поставили на Трофиме крест: отрезанный ломоть. Тем более что и мать его уже года три как померла, а больше никто им и не интересовался… А тут — нате вам, большой начальник из города. В коже и с маузером.

Трофим тем временем к Дуське подошёл, кровь ей с губы отёр и за руки взял:

— Здравствуй, Евдокия. Помнишь меня?

Это каким же надо дураком быть, чтоб такое спрашивать? Просто на Дуську глянуть — уже всё понятно было. В глазах её огромных уже не угольки, пламя пылало — обжечься можно. А сама как дура стоит и кивает только, видать, язык от волнения присох, такое бывает.

Трофим же лицо очень серьёзным сделал, прямо в глаза Дуське уставился и одними губами спрашивает:

— Пойдёшь за меня?

А та головой как кивала, так и не перестаёт. Только сильнее и радостней.

Егоров к товарищу Матвею обернулся:

— Мотя, ты мне брат или кто?

Тот только насупился, ожидая подвоха. Табакерку серебряную, каким-то белым порошком присыпанную, поглубже в карман спрятал. Потом уставился вопрошающе.

— Пересылку Владимирскую не забыл? Или нерчинскую резню? Я тебе никогда о долгах не напоминал, дай бог, чтоб и сейчас не приходилось…

Дёрганый только плечами пожал:

— Эх, Троха… надеюсь, знаешь, что делаешь. Иначе нам обоим дорога прямая под трибунал.

Егоров только усмехнулся:

— Мотя, мы ли когда трибунала боялись?..

Чоновцы на постой расположились в Мёртвой Усадьбе. Как уж им там спалось, да и спалось ли вообще — не знаю. Я-то тогда уже в доме у Дуськи жил. Вместе с Трофимом и Евдокией. Эх, и странные вы, люди. У нас, у нечисти, всё понятно — один мужеского полу, вторая женского, дальше объяснять, думаю, не надо. А эти две ночи возле стола сидели, друг друга за руки держали, в глаза друг другу смотрели, а больше: ни-ни. Ну и дождались, конечно…

На третью ночь сам Илья Тимофеич Потьмин пожаловал. Тихо так, без официозов разных. Просто в дверь вошёл и уселся.

Сначала долго на Евдокию и Трофима смотрел. Потом только хмыкнул:

— Эх, дочка, разве ж такого жениха я тебе хотел?.. Привет, Трошка.

— И вам вечер добрый, Илья Тимофеич.

— Ты в большие начальники выбился, как я погляжу?