Подшофе (сборник)

1. Если мне и приходилось когда-нибудь размышлять, то лишь о проблемах, связанных с моим ремеслом. Двадцать лет мыслящей частью моего суперэго был один человек. Это Эдмунд Уилсон.[11]

2. Мое представление о здоровом мужчине, которому на роду написана долгая жизнь, олицетворял другой человек, хотя я виделся с ним раз в десять лет, и за это время он вполне мог бы спиться. Он торгует пушниной на северо-западе страны и не хотел бы, чтобы здесь упоминалось его имя. Однако, оказавшись в трудном положении, я пытался представить себе, о чем подумал бы он, как бы он поступил.

3. Третий современник был моим художественным супер-эго – я не подражал его заразительному стилю, поскольку мой собственный стиль, такой как есть, сформировался раньше, чем он что-то опубликовал, но если я сталкивался с трудностями, меня страшно тянуло к этому человеку.

4. Четвертый человек принялся диктовать мне, как налаживать отношения с другими людьми, когда эти отношения уже были успешно налажены: как поступать, что говорить. Как хотя бы на минуту делать людей счастливыми (в пику теоретическим рассуждениям миссис Пост[12] о том, как заставить всех испытывать крайнюю неловкость посредством неких систематических проявлений вульгарности). Это неизменно приводило меня в замешательство, хотелось пойти и напиться, но этот человек выучил правила игры, подробно разобрал их и преуспел в жизни, и его добрые советы мне пригодились.

5. Целых десять лет я, в сущности, был лишен политического эго, если не считать элемента иронии в моих текстах. Когда же я вновь увлекся изучением государственного строя, при котором мне приходится исполнять свои обязанности, его – с примесью страсти и свежего воздуха – вернул мне человек гораздо моложе меня.

Выходит, у меня больше не было собственного «я» – не было и основы для самоуважения, если не считать беспредельной работоспособности, да и ею я, похоже, больше не обладал. В отсутствие собственного «я» возникает непривычное ощущение, будто ты маленький мальчик, которого оставили одного в большом доме; ты знаешь, что теперь можешь делать всё что захочешь, но вдруг выясняется, что нет дела, которое пришлось бы тебе по душе…

(Часы показывают, что пора заканчивать лекцию, а я еще не раскрыл ее главную тему. У меня возникают некоторые сомнения в том, что она интересна всем, но если кто-нибудь потребует продолжения – а до конца еще далеко, – ваш редактор мне сообщит. Если вам всё это надоело, скажите – только не очень громко, поскольку у меня такое чувство, что кто-то – не знаю, кто именно, – крепко спит; а ведь, возможно, как раз благодаря ему я по-прежнему продолжаю работать. Это не Ленин. И это не Бог.)

Не кантовать! Апрель 1936 г

Я уже поведал на этих страницах о том, как один необычайно жизнерадостный молодой человек пережил крушение всех ценностей – крушение, о котором он узнал лишь спустя много времени после того как оно произошло. Рассказал я и о последующем периоде безысходного отчаяния, и о необходимости жить дальше – правда, не прибегая к привычным высокопарным выражениям в духе Хенли:[13] «Не склонил я головы, хоть она в крови». Ревизия моих духовных обязательств показала, что склонять или не склонять мне попросту нечего, ведь для этого надо иметь голову на плечах. Когда-то у меня было доброе сердце, но по существу только это и не вызывало сомнений.

От этого можно было по крайней мере оттолкнуться, пытаясь выбраться из трясины, в которой я завяз: «Я чувствую – следовательно существую». Одно время на меня полагались многие люди, они приходили ко мне в трудную минуту или писали мне издалека, безоговорочно следовали моим советам и перенимали мое отношение к жизни. Даже самый тупой пошляк и самый бессовестный Распутин, способные влиять на судьбы многих людей, должны обладать какой-то индивидуальностью, поэтому весь вопрос сводился к тому, чтобы выяснить, в чем и почему я изменился, где возникла течь, из-за которой я, сам того не сознавая, непрерывно и преждевременно утрачивал свой энтузиазм и свое жизнелюбие.

Как-то раз, бесприютной, изнурительной ночью, я уложил вещи в портфель и уехал за тысячу миль, чтобы все обдумать. Я снял дешевый номер в скучном городишке, где не знал ни души, и бездумно вложил весь свой наличный капитал в запас мясных консервов, крекеров и яблок. Только не поймите меня превратно: сменив довольно сытую жизнь на относительный аскетизм, я не стремился к неким «Великим исканиям»[14] – мне просто требовалась абсолютная тишина, чтобы разобраться в том, почему я стал печалиться по поводу чужой печали, страдать меланхолией из-за чужой меланхолии и превращать чужие трагедии в свои собственные – почему стал отождествлять себя с объектами моего отвращения или сострадания.