Подшофе (сборник)

Да и голос тоже – над изменением голоса я работаю под руководством учителя. Сразу по окончании обучения я смогу управлять гортанью так, чтобы мои слова звучали убедительно не для всех, а только для моего собеседника. Поскольку из гортани чаще всего придется извлекать звуки, составляющие слово «да», на нем мы с учителем (адвокатом) и сосредоточиваемся – правда, на дополнительных занятиях. Я учусь произносить его с тем изящным сарказмом, благодаря которому люди чувствуют, что их присутствие не только нежелательно, но и невыносимо, и что они непрерывно, ежеминутно, подвергаются унизительному психоанализу. Разумеется, в такие минуты на моем лице не будет упомянутой выше улыбки. Я припасу ее исключительно для тех, с кого нечего взять – для измученных стариков и борющейся за существование молодежи. Они возражать не станут – в конце концов, эту улыбку они видят чуть ли не каждый день.

Впрочем, довольно. Этот вопрос не терпит легкомысленного отношения. Допустим, вы молоды и вам вдруг вздумалось написать мне письмо с просьбой о встрече: вы хотите узнать, как стать угрюмым литератором и сочинять произведения, основанные на состоянии эмоционального истощения, каковое частенько подстерегает писателей в расцвете сил, – будь вы настолько молоды и бестолковы, чтобы так поступить, я даже не подтвердил бы получение вашего письма, если только вы не состоите в родстве с очень богатым и влиятельным лицом. А если вы будете помирать с голоду у меня под окном, я поспешно выйду из дома, улыбнусь вам своей новой улыбкой, заговорю с вами новым голосом (хотя больше не протяну руку помощи) и буду рядом до тех пор, пока кто-нибудь не раздобудет монетку на телефон, чтобы вызвать «скорую», – да и то лишь в том случае, если сочту, что рассказ об этом происшествии можно продать.

Наконец-то я стал просто писателем. Человек, которым я когда-то упорно пытался стать, превратился в такую обузу, что пришлось отшить его без всякого сожаления, так же, как субботним вечером отшивает соперницу негритянка. Пусть хорошие люди исполняют свои обязанности в качестве таковых – пусть умирают на работе перетрудившиеся врачи с их ежегодным недельным «отпуском», который можно посвятить приведению в порядок семейных дел, пусть врачи, не загруженные работой, дерутся за пациентов и берут по доллару за визит; пусть солдаты гибнут на поле боя и тут же попадают в свою воинскую Валгаллу. Это предусмотрено в их договоре с богами. Писателю ни к чему подобные идеалы, если он не примеряет их на себя, а ваш покорный слуга с этим покончил. Былые мечты сделаться нравственно чистым человеком в духе традиции Гёте-Байрона-Шоу, густо замешенной на типично американских ценностях, то есть объединить в себе черты Дж. П. Моргана, Топема Боуклэра[18] и Св. Франциска Ассизского, отправлены на свалку вместе с наплечниками, которые я надел перед своей единственной игрой за футбольную команду принстонских первокурсников, и пилоткой солдата заокеанской группы войск, которую я так и не надел за океаном.

Ну и что же в итоге? Вот как я теперь рассуждаю: естественное состояние взрослого человека, способного чувствовать, то есть человека несчастного, это плохо скрываемое уныние. Кроме того, я полагаю, что желание взрослого человека обладать редкими качествами, не свойственными ему от рождения, «постоянное стремление к совершенству» (как говорят те, кто зарабатывает на кусок хлеба подобными речами), в конце концов лишь усугубляет это состояние – в конце концов, то есть тогда, когда проходит молодость и рушатся наши надежды. Сам я в прошлом бывал счастлив на грани такого исступленного восторга, что не мог поделиться своим счастьем даже с единственным человеком, который очень много для меня значил; пытаясь развеяться и успокоиться, я бродил по улицам и переулкам, и лишь остатки этого счастья выкристаллизовывались потом в короткие строчки на страницах книг – и мне кажется, что мое счастье, или способность к самообольщению, называйте как хотите, это исключение из правила. Это состояние не было естественным, оно было противоестественным – таким же противоестественным, как наш экономический подъем; и то, что приключилось недавно со мной, вполне соответствует волне отчаяния, захлестнувшей страну, когда миновала эпоха бума.

Освободившись от обязательств, я смогу зажить по-другому, хотя для того чтобы в этом убедиться, понадобилось несколько месяцев. Веселый стоицизм, который издавна позволяет американским неграм безропотно терпеть невыносимые условия их существования, стоил им восприятия истинного положения дел; точно так же придется платить по счетам и мне. Я больше не испытываю симпатии ни к почтальону, ни к бакалейщику, ни к редактору, ни к мужу кузины, да и они скоро тоже станут меня недолюбливать, так что жизнь уже никогда не будет такой приятной, как прежде, и над входом в мой дом навсегда прибьют табличку с надписью «Cave Canem».[19] Тем не менее я постараюсь вести себя как воспитанный пес, и если вы швырнете мне кость, на которой осталось немного мяса, быть может, я даже лизну вам руку.