Подсолнух

Отсидка вообще не задалась с самого начала – при приеме вышмонали все сигареты и зажигалку. Хотя, несмотря на то, что Тишку как сержанта и содержали отдельно от всех т.е. в одиночке, проблему с сигаретами он к концу первого дня решил. Но заступивший караул наотрез отказался греть его спичками. Тогда Тишка, во время оправки надергал из щелей зарешеченного окна туалета ваты. Подсушил её в камере на батарее и, раздвинув реснички и загнув провод лампочки, стал класть на неё куски ваты – от неё и прикуривал. Но закемарив, проворонил вату, на запах прилетел начкар и сигареты у Тишки опять вышмонал. Так и перебивался Тишка все четыре дня случайным куревом.

Это, как и отсутствие общества его злило, да еще как назло попал он на кичу в период, когда отопление уже не работало. В камерах было холодно как на скотобойне, и выдаваемая на ночь шинель почти не выручала. Приходилось вскакивать и отжиматься. Нервы, недосып, отсутствие курева — как тут не напасть на выводного.

Прошло еще два дня одиночества – суббота и воскресенье. С Тихоном сотворили самую злую из всех шуток, проделываемых с арестованными на гауптвахте части. Срок ареста, заканчивавшийся аккурат в пятницу ему не продлили, но и с кичи не забрали. Его «забыли», как это часто бывает, забыли преднамеренно. Начгуб в выходные был дома, комбат и остальное начальство тоже, а без соответствующей команды, на свой страх и риск начальник караула его отпустить не мог.

О преднамеренности такой «забывчивости» говорил и тот факт, что дежурный по части, инспектировавший губу за все выходные на кичу не зашел, а начкар не возникал, как это бывает в таких случаях о том, что на «забытого» не положили в столовой довольствие – кормили Тихона регулярно и чем положено.

Тихон был вне себя – камера одиночка, полтора на три метра, собачий холод по ночам, беспредельное внеплановое заточение, семь дней без воздуха и солнца (на работы и строевую подготовку его не выводили), а самое главное, полное отсутствие информации о его деле извне, полное отсутствие движения.

Но были и плюсы, естественно такие плюсы, какие возможны только при внезапно ухудшившихся общих обстоятельствах – выходные, да и прорезавшееся наконец

сочуствие караула позволили, наконец, решить проблему с сигаретами, да в насмешку словно, дали подшивку старых журналов «Советский воин». Хотя Тихон и этому был рад.

Зато теперь он уже точно знал, что его ждет. Чудес не бывает и в выходные его не выгребут. Заберут в понедельник, после обеда, часам к 16, если не позже. Во

первых, чтобы потомить–помариновать, дабы в дальнейшем неповадно было, во вторых – потому–что до обеда все подразделения на занятиях, и комбату в пустой

казарме он не очень–то и нужен. Пусть с ним губари ебутся. И ведь главное, как все, суки, рассчитали – и выходные у него пролетают, за которые он может что–то

предпринять и законной субботней бани его лишили. А ежели он надумает рвануть к кочегарам в душ, или к Толику в офицерскую баню, или, ещё того лучше в самоход – в вольной водичке побрызгаться – тут ты и опять наш, Радкевич, вот ты и опять влип.

3.

Замок камеры заскрежетал гораздо раньше ожидаемых Тихоном 16 часов.

Около 12 дверь в камеру отворилась и перед Тихоном предстал, как ни в чем не бывало, улыбающийся Пак.

— Здорово, Радкевич – весело скалился он и щурил свои, и без того узкие близорукие глаза — ты это, давай резче собирайся, я у начкара тебя жду. Смотри–ка, живой, здоровый, даже поправился.

Тихон, втайне ликуя, но сохраняя скорбный вид мученика, быстро собрал свои пожитки и вывалился из караулки на свет божий. Ему действительно показалось, что

явление его белу свету сродни рождению — настолько все было необычным, предметы имели ясные, незамыленные очертания, воздух был веселящ и свеж, пространства поражали своей необъятностью. И позабыв о том, что армия — та же тюрьма, только хуже, Тихон выдохнув, опять хапнув полной грудью воздуха и снова выдохнув, произнес — воля!!!

— Давай, воля, — подтолкнул его в спину Пак, пошли. У меня еще дел…

В казарме Тихон переоделся в новое белье и ХБ, почистил сапоги, побрился и умылся и, оттерев полотенцем низкое зеркало над мойкой взглянул на себя — лицо было

бледным, похудевшим и оттого по хоречьи к подбородку заостренным, зрачки были расширены и немного безумны. Но какой был кайф — просто глядеть на себя в зеркало. Видеть не цинковое табло часового, а вполне себе человеческое лицо, без шапки, без кокарды, без осознания выполнения какого–то, неведомого этому лицу, но все же долга.

Выйдя из умывалки Тихон опять справился у дневального — на месте ли комбат или зам — все–таки ему, во избежание доебок, нужно было доложиться, и узнав что они на полевом выходе, за клубом, вместе с батареей отправился спать, не забыв выставить стрем. Какой же это кайф — вытянуться в полный рост, пусть и не раздеваясь, пусть и не снимая сапог, но на мягкой кровати — панцирной и с матрасом.

— Все таки как–то надо замутить себе сегодня вечером помывку — размышлял Тихон — когда раздалась команда с тумбочки — старший сержант Радкевич, к телефону!