Подсолнушек

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Дядя молчал. Но Феде казалось, что губы у него шевелятся и просят бога, чтобы опять подломился сук. Федя не стал ждать этого, проворно соскользнул на землю.

— У-у… нехристь! — сердито сказал дядя. — Сгинь! Исчезни, аки дым!

Он захлопнул створки окна и задернул занавеску.

Бабушка всполошилась. Думая, что это случилось от неумеренного потребления настойки, она поспешно убрала графин со стола.

Занавес был задернут неплотно. Сквозь щель Федя продолжал свои наблюдения.

Он не слышал, о чем шел разговор, но, судя по всему, разговор был серьезный. Дядя горячо что-то доказывал и жестикулировал. Время от времени он наклонялся к старухе, что-то шептал на ухо. В конце концов ему удалось ее уговорить.

Потом Федя увидел (он не мог ошибиться: именно видел своими глазами), как бабушка достала из сундука облигацию и отдала дяде. Нижняя челюсть у него отвисла и дрожала. Казалось, она сейчас отвалится и шлепнется на пол, как кусок отсыревшей глины.

У Феди защемило сердце: не видать теперь ни машины, ни велосипеда!

…Спать Федя не мог. В голову лезла всякая чепуха. То ему чудилось, будто дядя укладывает чемодан, стараясь улизнуть незамеченным, то слышал похрустывание облигации, то будто дядя крадется к изголовью, хочет окрестить его сонного.

Мигает огонек лампадки, и Феде кажется, будто зажегся красный светофор.

Федя изо всех сил таращит глаза на соседнюю дверь и на угол печки, где висит на гвозде дядина шляпа.

Наконец он услыхал, как пропел петух, пропел чуть слышно, хриплым голосом.

Мимо дома прогнали на речку колхозное стадо.

Проснулся дядя и стал укладывать свой чемодан.

Через полчаса, напившись чаю, он зашагал с бабушкой к калитке.

Федя тоже вышел на крыльцо.

Возле ворот священник стал доставать из кармана клетчатый носовой платок и обронил какую-то бумажку. На нее никто не взглянул.

Если бы Федя был внимательнее, он бы увидел в подсолнухах Юльку.

Как только за священником закрылась калитка, Юлька была тут как тут. Она подняла с земли бумажку, зажала в кулаке.

Федя очутился рядом.

— Отдай. Это наше! — сказал он.

— Коли ваше, возьми, — неожиданно миролюбиво ответила Юлька и подала Феде бабушкину облигацию.

Вся злость, которая скопилась у Феди против Юльки, мгновенно испарилась. Юлька зло рассмеялась:

— Может, догонишь дядю, отдашь?

— Нет, — сердито крикнул Федя. — Не отдам!

— Крестил тебя поп? — глумливо спросила Юлька.

— Нет!

— Дай честное пионерское! — потребовала Юлька.

— Честное… пионерское!

Федя впервые видел Юлькино лицо так близко. Глаза у нее были не зеленые, а светло-голубые, с длиннющими огненно-рыжими ресницами. Ресницы дрогнули, Юлька тряхнула кудрями и доверительно сообщила:

— Я ведь тоже из-за тебя не спала. Думала, поп тебя окрестит сонного…

Подсолнушек

Акимыч вышел из правления расстроенный. Остановился в раздумье на перекрестке: что делать? То ли идти в бригаду, то ли пройтись по хатам, поговорить с женщинами: может, кто-нибудь согласится подменить заболевшую кухарку? Без нее — труба!

Бригадир оторвал от газеты узкую ленту бумаги, неторопливо свернул самокрутку, продолжал путь. Единственная улица хутора, по которой он шел, вела в поле, а там — не обнять глазом — дозревали колхозные хлеба.

Идя к речке, Акимыч увидел Юльку. Девочка сидела на камне у самой воды и уткнувшись лицом в колени, плакала. Рядом с ней лежала пустая авоська. Тонкая шея, руки и ноги у Юльки были обожжены степным солнцем, но тем ярче пламенели на голове спутанные рыжие волосы. За цвет волос девочку ласково прозвали Подсолнушком.

Услыхав шаги, Юлька притихла и, подняв глаза, настороженно посмотрела на огромные, порыжевшие сапоги Акимыча.

Акимыч спросил:

— Кто тебя обидел, Подсолнушек?

Острые плечи девочки дрогнули. Она опять заплакала:

— Са-а-ло…

— Сало? — удивился Акимыч. — Как же это получилось?.. Ну-ка, рассказывай!

Юлька кивнула на пустую авоську:

— Тут было сало, теперь — нету.

— Может, ты его съела?

— Не ела, — сказала Юлька. — Я купалась в речке, авоську повесила на дерево, на тот сук. Теперь авоська есть, а сала нет…

На вершине дерева, куда показала девочка, стрекотали сороки. Одна из них, нахальная, самоуверенная, уселась на нижний сук. Поглядывая на Юльку скошенным глазом, как бы посмеиваясь над ней, она пронзительно стрекотала.

Ершистые брови Акимыча дрогнули.

— Знаю, кто украл сало, — улыбнулся он. — Пока ты ныряла да плавала, сороки закусывали твоим салом. Беда невелика. Пойдем к бабушке!

Бабушка посмеялась над Юлькой и сказала:

— Недаром сорок называют воровками. Хорошо, что они тебя саму не склевали, как сало!

Акимыч обернулся к бабушке:

— Егоровна, выручай! Стряпуха наша захворала. Людей кормить надо, а завтра начинаем покос. Сама понимаешь…

Он сосредоточенно наморщил лоб. Его брови стали колючие, как стерня.

Узнав в чем дело, Юлька обняла бабушку.

— Бабуся, давай вместе кормить косарей. Я ведь тоже умею стряпать!

— Коли хочешь, давай! — согласилась бабушка.

До восхода солнца Юльку разбудил какой-то шум.

Поеживаясь и зевая, она вышла из вагончика.