Подтексты. 15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета

Утром я запила доширак чаем, закуталась во все, что у меня было, и вышла в поселок. Мужская куртка для арктических экспедиций, огромные ботинки-баффины на минус пятьдесят, флисовый бафф[2], закрывающий лицо. Я выгляжу странно и даже пугающе, но никто на меня не смотрит — все выглядят так же, кроме коренных жителей, одетых в национальные гуси[3] и ягушки[4].

Моя задача на день — познакомиться с кем-то из местных и напроситься в гости. Я завязываю беседу в магазинах, расспрашиваю продавцов, не знают ли они кого-нибудь, кто мог бы вывезти меня в тундру. Пристаю к ненцам прямо на улицах, но все они либо не желают со мной возиться, либо действительно не врут о том, что их стойбище очень далеко, и обратно мне не выбраться. Прошлявшись до вечера, отморозив себе все, я заступаю на дежурство возле самого большого магазина, к которому то и дело подъезжают коренные жители за продуктами.

Целый час никого нет, я уже не чувствую ног (баффины на минус пятьдесят почему-то не греют), как вдруг подъезжают сани, из которых выпрыгивает девушка в ягушке невероятной красоты. Белая, с пестрым сложным орнаментом, со вставками из серого меха. На голове — пушистая песцовая шапка, из-под которой выглядывает розовый платок. Ее муж одет поскромнее, но у него на ногах потрясающие пестрые кисы[5], а гусь подпоясан красивым поясом с кистями. Они оба словно сошли с обложки модного тундрового журнала (если бы такие были), я теряю дар речи и упускаю момент — пара заходит в магазин. Зато, когда они выходят, я уже тут как тут, говорю им, какие они красивые, и объясняю, чего бы мне очень от них хотелось. Зоя и Роберт переглядываются и как-то легко соглашаются взять меня с собой в тундру. Они еще не укочевали далеко, совершают последние закупки. Их стойбище в тридцати километрах от Панаевска, завтра уезжают, через четыре дня поедут обратно и вывезут меня.

Я ликую и всю ночь ворочаюсь, предвкушая поездку, в которую до конца не могу поверить.

На следующий день я знакомлюсь с родителями Зои, которые уже несколько лет живут в поселке. Это тоже большая журналистская удача, потому что пожилые оленеводы, хоть и мало, но рассказывают о том, как они жили много лет назад и что изменилось.

Меня приглашают к столу, где собирается вся семья.

На столе — сырое оленье мясо, порезанная на куски сырая печень и тарелка с кровью. Оленеводы макают печень в кровь, потом в соль и с аппетитом жуют. Кровоточащее мясо срезается с костей большим ножом. «Садитесь, чего стоите? — приглашает Зоя. — Все свежее!» Вежливо отказываюсь и жую печеньки.

«А почему ты приехала зимой, а не летом?» — спрашивает Зоя, когда мы мчимся в ледяную ночь на снегоходе. Точнее, мчится ее муж Роберт, а мы с Зоей и ребенком бултыхаемся в санях. «Хотела, — ору ей сквозь закостеневший от мороза бафф, — рассказать о вашей самой тяжелой части жизни». А про себя думаю, что дура и точно тут умру. Я укутана в трое штанов, все свитера, теплую куртку и меховой гусь. И у меня все равно все застыло на ветру. Зоя заботливо кладет руку в варежке из оленьей шерсти мне на колено. В узкую щель между баффом и курткой вижу снег, тьму и звезды россыпью. Холодная красота, от которой больно. Нижние ресницы примерзают к верхним, разлепить глаза нечем — руки вцепились в сани.

Через час доезжаем до чума. Внутри температура минус 40, как на улице, и пять покрытых инеем собак. Зоя снимает ягушку и голыми руками бросает ледяные дрова в печь, труба которой уходит под «потолок» и выходит наружу. Отдирает бересту, ранит пальцы. Я стою у печки и не могу пошевелиться. «Скоро вспотеешь», — улыбается она. Через полчаса я недоверчиво раздеваюсь до свитера и двух штанов. В чуме пахнет дровишками, оленями, оттаявшими собаками и выжившими людьми. Собаки ложатся вокруг печки, я нагло втискиваюсь между ними. Зоя достает из угла стол, разливает чай, режет замороженную рыбу. Я с собой привезла паршивый коньяк и крабовые палочки — Зоя и Роберт никогда их раньше не пробовали. Едят и удивляются. После ужина Зоя убирает со стола и готовит кровать (это целый процесс). Мы ложимся на оленьи шкуры рядком. У меня на ногах чижики[6] для тепла, сверху плед, ватное одеяло и куртка. Пока греет печь, засыпаю. А в три часа ночи просыпаюсь от невыносимого холода. Такого, что мысль о том, чтобы выйти пописать, кажется бредовой. Промучившись до рассвета, все-таки выползаю на улицу. И каменею: со всех сторон, медленно, словно призраки, на меня надвигаются северные олени. В этот момент я понимаю: что бы здесь ни случилось, у меня точно будет материал. И это облегчение, кажется, немного меня согревает.

К федеральным журналистам в отдаленных регионах относятся с подозрением («Из Москвы? В нашу дыру? Да ладно!»), но стоит немного поговорить — и лед, как правило, тает, вы становитесь редким и дорогим гостем. Главное не отчаиваться, если отфутболили. Не здесь, так в другом месте обязательно пойдут навстречу. Стоит только найти общий язык с кем-то из местных, подтянутся их друзья и знакомые — и историй станет предостаточно.