Подтверждение

Я подавил свои чувства. Я попытался приспособиться к их жизни, участвовать в ней, выказать благодарность, которую мне полагалось испытывать, но мы с Фелисити просто слишком далеко отошли друг от друга. Все в моей жизни опротивело мне. Прошло много недель. Минула осень, пришла зима. Рождество оказалось короткой передышкой: дети стали важнее, чем я. Но в основном мы раздражали друг друга.

Каждый второй уикэнд мы в «вольво» Джеймса ехали по Херсфордширу в сельский домик Эдвина. Этих поездок я боялся, хотя Фелисити и Джеймса они, казалось, радовали. Фелисити утверждала, что эти поездки привьют детям любовь к сельской жизни и внушат уважение к природе, а Джаспер сможет вволю побегать.

Дом постепенно «принимал вид», как говорил Джеймс. Он часто звонил Эдвину и Марджи, чтобы сообщить им, что ремонт успешно продвигается. Мне все время приходилось работать в саду. Прореживать перепутанную чащу заслонивших все кустарников и относить сучья на кучу компоста. Джеймс, Фелисити и дети занимались внутренним ремонтом. Моя белая комната, которая со времени моего прошлого посещения не изменилась, первой подверглась их нашествию; кремовые стены создавали приятный фон для занавесей, которые Марджи описала Фелисити по телефону. Джеймс нанял местных электриков и штукатуров, а также сантехников, те привели в порядок электропроводку и канализацию, влажные стены скоро обрели тот вид, который отвечал желанию Эдвина и Марджи.

Однажды в выходные Фелисити, пока я работал по другую сторону дома, помогала мне в саду; она с корнями вырвала жимолость и бросила ее на огромную кучу, которая со временем перепреет и превратится в удобрение для сада.

Я сказал:

– Это была жимолость.

– Что бы это ни было, оно уже умерло.

– Растения сбрасывают листья на зиму, – сказал я. – Так предписала им природа.

– Тогда это точно не жимолость, потому что она вечнозеленая.

Я взял растение с кучи компоста и снова посадил, но когда через три недели мы возвратились, я увидел, что оно таинственным образом исчезло. Я был очень опечален этим актом вандализма, потому что любил жимолость. Я вспомнил, как пахли ее листья по вечерам, когда писал в своей белой комнате у открытого окна, и этот эпизод по-новому воздействовал на мою рукопись. Как только мы снова вернулись в Гринвей-парк, я достал рукопись из чемодана, куда ее спрятал, и снова начал перечитывать.

Сначала это давалось нелегко – я почему-то разочаровался в том, что написал. Казалось, фразы, созданные за недели работы над этой рукописью, то ли загрубели, то ли подпортились. Найденные мной слова, к сожалению, оказались только бледным отражением того, что я представлял себе. Более поздние страницы были лучше, но меня это не порадовало.

Я знал, что рукопись обязательно следует переработать еще раз, но что-то удерживало меня от этого. Вероятно, боялся того, что написал; едва я убрал рукопись в чемодан, я смог позабыть об этом, а Фелисити больше ни о чем мне не напоминала. Все говорили, что я полностью исправился.

Рукопись была напоминанием о моем прошлом, о том, чем я мог быть. Это представляло для меня опасность, это увлекало и будоражило, развивало фантазию, а вот реальность вызывала разочарование.

Я пристально посмотрел на не радующие меня страницы, разбросанные по полу в моей комнате, потом встал, подошел к окну, взглянул на город и на далекие Пеннины, а затем собрал страницы, разложил по порядку и убрал в чемодан. Весь остаток дня я простоял у окна, праздно теребя комнатные растения Фелисити, которые в плетеных корзинках висели у окна под потолком, и наблюдал, как в городе зажигаются огни, а Пеннины исчезают в дымке сумерек.

В начале нового года погода ухудшилась, а с ней и атмосфера в доме. Дети не хотели больше играть со мной, и, хотя Джеймс по-прежнему держался со мной дружелюбно, Фелисити держалась почти откровенно враждебно. За обедом она ставила передо мной еду в напряженном молчании, а если я был готов что-нибудь сделать по дому, говорила, что мне нечего путаться у нее под ногами. Я все больше времени проводил в своей комнате, где стоял у окна и смотрел на далекие заснеженные холмы. Цепь Пеннин была важнейшей частью моего духовного окружения. Детство в одном из предместий Манчестера: хорошие дома и улицы по соседству, сады поблизости от школы, но при взгляде на восток всегда волнистая линия Пеннин, темных и диких. Теперь я был по другую их сторону, но холмы остались прежними: дикая глушь, разделяющая Англию надвое. Мне казалось, что они символ нейтралитета, граница, отделяющая мою прошлую жизнь от настоящей. Может быть там, в узких извилистых долинах среди известняковых скал, карстовых воронок и горных пустошей есть отвлеченное указание на то, где изменилась моя жизнь? На таком маленьком острове, как Англия, передовом и цивилизованном, было мало разнообразия. Только море и горы, и Шеффилд был ближе к последним. Мне нужно было что-то очень простое, чтобы найти себя.