Подвиг

Ни скверная погода, ни ледяная стужа спальни, гдe традицiя запрещала топить, не могли измeнить мечтательную жизнерадостность Мартына. Одиночество веселило его. Свою рабочую комнату, жаркiй каминъ, пыльную пiанолу, безобидныя литографiи по стeнамъ, низкiя плетеныя кресла и дешевыя фарфоровыя штучки на полочкахъ, - все это онъ отъ души полюбилъ. Когда, поздно вечеромъ, умирало священное пламя камина, онъ кочергой скучивалъ мелкiе, еще тлeющiе остатки, накладывалъ сверху щепокъ, наваливалъ гору угля, раздувалъ огонь фукающими {67} мeхами или, занавeсивъ пасть очага просторнымъ листомъ "Таймса", устраивалъ тягу: напряженный листъ прiобрeталъ теплую прозрачность, и строки на немъ, мeшаясь съ просвeчивающими строками на исподe, казались диковинными знаками тарабарскаго языка. Затeмъ, когда гулъ и бушеванiе огня усиливались, на газетномъ листe появлялось рыжее, темнeющее пятно и вдругъ прорывалось, вспыхивалъ весь листъ, тяга мгновенно его всасывала, онъ улеталъ въ трубу, - и позднiй прохожiй, магистръ въ черномъ плащe, видeлъ сквозь сумракъ готической ночи, какъ изъ трубы вырывается въ звeздную высь огневласая вeдьма, и на другой день Мартынъ платилъ денежный штрафъ.

Будучи одаренъ живымъ и общительнымъ нравомъ, Мартынъ оставался одинъ недолго. Довольно скоро онъ подружился съ нижнимъ жильцомъ, Дарвиномъ, да познакомился кое-съ-кeмъ на футбольномъ полe, въ клубe, въ общей столовой. Онъ замeтилъ, что всякiй считаетъ должнымъ говорить съ нимъ о Россiи, выяснить, что онъ думаетъ о революцiи, объ интервенцiи, о Ленинe и Троцкомъ, а иные, побывавшiе въ Россiи, хвалили русское хлeбосольство или спрашивали, не знаетъ ли онъ случайно Иванова изъ Москвы. Мартыну такiе разговоры претили; небрежно взявъ со стола томъ Пушкина, онъ начиналъ переводить вслухъ стихи: "Люблю я пышное природы увяданье, въ багрецъ и золото одeтые лeса". Это возбуждало недоумeнiе, - и только одинъ Дарвинъ, большой, сонный англичанинъ въ канареечно-желтомъ джамперe, развалясь въ креслe, сопя трубкой и глядя въ потолокъ, одобрительно кивалъ. {68}

Этотъ Дарвинъ, зачастивъ вечерами къ Мартыну, подробно освeтилъ, ему въ назиданiе, нeкоторыя строгiя, исконныя правила: не полагается студенту ходить по улицe въ шляпe и въ пальто, какъ бы холодно ни было; нельзя ни здороваться за руку, ни желать добраго утра, а слeдуетъ всякаго знакомаго, будь онъ самъ Томпсонъ, объявившiй войну атому, привeтствовать широкой улыбкой и развязнымъ междометiемъ. Нехорошо кататься по рeкe въ обыкновенной гребной лодкe, - для этого есть роброи, пироги и другiе виды шлюпокъ. Никогда не нужно повторять старыя университетскiя остроты, которыми сразу увлекаются новички. "Но помните, - мудро добавилъ Дарвинъ, - и въ соблюденiи этихъ традицiй не слeдуетъ заходить слишкомъ далеко, и иногда, чтобы огорошить снобовъ, бываетъ полезно выйти на улицу въ котелкe, съ зонтикомъ подмышкой". У Мартына создалось впечатлeнiе, что Дарвинъ уже давно, нeсколько лeтъ, въ университетe, и онъ пожалeлъ его, какъ жалeлъ всякаго домосeда. Дарвинъ его поражалъ своей сонностью, медлительностью движенiй, какой-то комфортабельностью всего существа. Стремясь въ немъ возбудить зависть, Мартынъ нахрапомъ ему разсказалъ о своихъ странствiяхъ, безсознательно прибавивъ кое-что изъ присочиненнаго въ угоду Бэссъ, и едва замeтивъ, какъ вымыселъ утвердился. Эти преувеличенiя были впрочемъ невиннаго свойства: два-три пикника на крымской Яйлe превратились въ постоянное бродяжничество по степямъ, съ палкой и котомкой, Алла Черносвитова - въ таинственную спутницу поeздокъ на яхтe, прогулки съ ней - въ долгое пребыванiе на одномъ изъ греческихъ острововъ, а лиловая черта Сицилiи - въ {69} сады и виллы. Дарвинъ одобрительно кивалъ, глядя въ потолокъ. Глаза у него были голубоватые, пустые, безъ всякаго выраженiя; подошвы, которыя онъ всегда казалъ, такъ какъ любилъ полулежачiя позы, съ высоко и удобно пристроенными ногами, были снабжены сложной системой резиновыхъ нашлепокъ. Все въ немъ, начиная отъ этихъ прочно подкованныхъ ногъ и кончая костистымъ носомъ, было добротно, велико и невозмутимо.

XV.

Раза три въ мeсяцъ Мартына призывалъ тотъ профессоръ, который слeдилъ за посeщенiемъ лекцiй, навeщалъ въ случаe нездоровiя, давалъ разрeшенiе на поeздки въ Лондонъ и дeлалъ замeчанiя по поводу штрафовъ, навлекаемыхъ приходомъ домой за-полночь или неношенiемъ по вечерамъ академическаго плаща. Это былъ сухонькiй старичекъ, съ вывернутыми ступнями и острымъ взглядомъ, латинистъ, переводчикъ Горацiя, большой любитель устрицъ. "Вы сдeлали успeхи въ языкe, - какъ-то сказалъ онъ Мартыну. - Это хорошо. Много ли у васъ уже набралось знакомыхъ?" "О, да", - отвeтилъ Мартынъ. "А съ Дарвиномъ, напримeръ, вы подружились?" "О, да", - повторилъ Мартынъ. "Я радъ. Это великолeпный экземпляръ. Три года въ окопахъ, Францiя и Месопотамiя, крестъ Викторiи и ни одного ушиба, ни нравственнаго, ни физическаго. Литературная удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось". {70}