Подвиг по расчету

Завороженная и умиротворенная, все еще заинтригованная экзотикой общения с настоящим американцем, Наташа искренне забывала в такие минуты и о своих честолюбивых мечтах, и о неизвестным путем полученном досье, и о расчетливом цинизме этого замужества. Она с детской непосредственностью растворялась в этом городе, в его слепящей прозрачной синеве и туманных лабиринтах, в бедности и богатстве, в роскоши викторианских особняков и совершенной красоте цветочных клумб, в чарующей старине и бурной современности. В ней проснулось уже, казалось бы, многократное забытое ощущение детства — безмятежного, стабильного, с распахнутыми настежь границами и неуемной жаждой новых развлечений. И этот город она тоже восприняла с детской радостью, почти забывая порой, кому и чему была обязана своим счастьем.

Конечно, она старалась следовать рекомендациям «Незнакомки», и исправно готовила ужины, каждый вечер дожидаясь мужа у накрытого стола. Это были незабываемые дни настоящего счастья. Она не звонила ему на работу, не доводила расспросами, ничего не просила, и Дилан, пораженный легкостью, с которой сбылась его давняя мечта, относился к русской жене с почти священным трепетом. Наташа была на седьмом небе от восторга и гордости за свою предусмотрительность, пока вдруг все не стало меняться — неуловимо и вместе с тем неотвратимо.

Все началось с того, что у Дилана выявилась одна черта, не указанная в пресловутом досье — необязательность. Искренне любящий жену, он совершенно спокойно мог забыть о совместных планах и данных обещаниях. При этом еще не владеющей достаточно хорошо английским Наташе, перед которой вставали сотни иммиграционных вопросов, было просто невозможно справиться с ними без помощи мужа. Она начала звонить ему, не сразу поняв, что именно такие звонки Дилан и склонен рассматривать как «ограничение его свободы».

Еще одним неожиданным поворотом стала реакция американского супруга на исполнение его мечты. Получив желаемое, он пресытился неожиданно быстро, и Наташа вдруг осознала, что саму необходимость возвращаться домой к семейным ужинам Дилан воспринимает, как повинность. После первого года совместной жизни он начал пропадать до вечера с друзьями, подолгу не отвечал на звонки, тогда как зациклившаяся на злосчастном досье Наташа с упорством отчаяния продолжала готовить ужины, которые и поедала затем в гордом одиночестве.

Месяц за месяцем она чувствовала, как они с Диланом отдаляются друг от друга. После второго года совместной жизни Наташа с горькой усмешкой обнаружила, что ее терзает та же самая ревность, что и бывшую жену Дилана. Чем сильнее становилась эта ревность, тем неумолимее было ее желание набрать знакомый номер и с замиранием сердца ждать гудков, отрывать трубку от уха, в отчаянии глядя на экран и пожирая глазами высвеченные на нем буквы его имени — «Дилан», снова прислушиваться к гудкам, ловя между ними дающие слабую надежду потрескивания эфира — до тех пор, пока не включится автоответчик.

Во время долгого отсутствия мужа Наташа, давшая себе слово никогда больше не возвращаться к грязной работе, просто не знала, чем себя занять. Дилан не требовал от нее особых достижений, на ее свободу, действительно, не посягал, но ей казалось, что ему было просто скучно с ней. Перестав быть друг для друга воплощением иностранной экзотики, они остались просто людьми — обнаженными в своей человеческой сути, несовершенными — и абсолютно чужими. Решив не докучать раздражительному супругу, Наташа начала коротать время в барах и на дискотеках, с головой окунувшись в бурную жизнь ночного Сан-Франциско.

Она флиртовала с местной молодежью — разношерстной, пестрой, шумной, и оттого особенно притягательной. Ни на каких русских вечеринках ей не встречались столь разные люди, в совершенно причудливых, находящихся за границами любых фантазий нарядах, яркие и фамильярные, и все еще по-иностранному экзотичные. Наташа всей грудью вдыхала аромат этого города, пропитанного марихуаной, пресыщенного роскошью и пороком, бьющего неудержимой энергией и одним своим видом бросающего вызов всем мыслимым и немыслимым правилам, стереотипам, устоям, как ей казалось, самому устройству мироздания.