Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Да и шут с ними, с поляками, к чему такие сложности. Тут и о многом другом не расскажешь, куда более близком. Например, как после Гражданской, когда все утряслось и России, казалось, не стало, но отец твой, и мать, и ты сам все же остались живы – а вот младшего брата пришлось схоронить, когда среди зимы возвращались из отступления, – после всего этого, стало быть, когда все худо-бедно устроилось и даже был объявлен нэп, людей вдруг стали гнать со службы не только за «политику», но и за незнание нового языка. И отец твой, кто бы мог подумать, вдруг в силу своей начитанности и природного любопытства оказался среди знающих, и потому отчасти привилегированных, хотя картину портило происхождение и боевые заслуги на германской войне. Но ведь должен был кто-то работать за несчастных крестьян, в одночасье делавшихся начальниками и тоже не знавших этого языка, которого вообще никто не знал, кроме поспешно творивших его писак да понаехавших из Польши обманутых галичан. Или как мать твоя устроилась в читальном зале – и ее выкинули оттуда, когда старая жаба Крупская добралась до народных библиотек. Выкинули вместе с Платоном, Достоевским и Тютчевым. И как потом – ты был уже студентом – отца снова арестовали, и как ночами мать не спала, а тебя самого вышвырнули из политехнического. И как спустя два года отца освободили, и потом он молчал месяцами – пока не пришла война.

– Товарищ лейтенант, что с вами? – спросил я Старовольского.

– Ничего, Алексей, все в порядке, – тихо ответил мне он и снова ушел в себя. Думал, должно быть, о прорыве на мыс Херсонес.

И все-таки, как сложно было всё. Нестеренко тогда, правоверного, хоть и честного Нестеренко, без пяти минут коммуниста, прорабатывали за великорусский шовинизм. Впрочем, не арестовали, и ладно. А в Москве – кто бы мог подумать, в Москве – в государственном, в советском театре шла постановка по пьесе их земляка, про это вот самое, что было при гетмане и при Петлюре, и люди шептались: о нас. И пели в компаниях полузабытые песни, вспоминая с тоской что было и то, что уже не вернуть. Но все же на что-то надеялись. «Украинцы» бесились, ездили к усатому, что-то ему доказывали, а он хихикал над ними и отсылал их прочь. А потом опять арестовывали и снова кого-то стреляли.

Трудно быть киевлянином, когда вселенная перевернулась и в ней торжествует подлость.

* * *

– Подразделение, стройся, – произнес Старовольский шепотом, когда я разбудил Меликяна с Мухиным, и они, натыкаясь в темноте на стены и друг на друга, собрали свой нехитрый скарб.

Услышав команду, Мухин развеселился и пробормотал:

– В три шеренги.

– Отставить пустые разговоры, – все тем же шепотом отрезал лейтенант. – Подтянулись, животы убрали.

– Ага, есть что убирать, – продолжал комментировать Мухин. Старовольский пока не сердился, а тоже проявлял веселость.

– Равняйсь, – вышептывал он нам. – Видим грудь четвертого товарища… На первый-второй рассчитайсь…

– Раз, два, три, четыре, пять, – шептал за всех нас Мухин, – двадцать, тридцать, шестьдесят…

В тон бытовику младший лейтенант объявил:

– Итак, как вам известно, положение наше архихреновое.

– Разрешите вопрос? – поинтересовался Мухин. – «Архи» это как?

– Это так, что хреновее не бывает. А потому необходима строжайшая дисциплина и высочайший боевой дух. Все поняли? Мухин понял, вижу. Он всегда отличается если не первым, то вторым. Меликян тоже.

– Шнобелем он отличается, – уточнил Мухин, – и повышенной волосатостью.

– Аверин… – продолжил лейтенант.

– Первым точно, – вставил Мухин, – вторым надо посмотреть.

– Слушай, урод, ты замолчишь когда-нибудь? – возмутился Меликян. Хоть и шепотом, но несколько громче, чем следовало.

– Давай, давай, выслуживайся. В наряд по кухне не пойдешь.

Я тоже не выдержал и шикнул:

– Да замолчи ты наконец!

Старовольский усмехнулся.

– Пусть выговорится. Есть еще замечания, товарищ красноармеец?

– Замечаний больше нет, товарищ младший лейтенант.

– Тогда заткни свое хайло и не воняй. Так понятно?

– Так понятно, – согласился Мухин.

Старовольский перешел к сути дела. Сказал, что Мухин отправляется в разведку. Задача – пользуясь темнотой, осмотреться снаружи и отыскать свободный от немцев проход. Мухин, не ставя под сомнение задачу как таковую, усомнился в целесообразности своей кандидатуры.

– С хрена ли я, товарищ командир?

– Ты же у нас тут самый боевой. Меликян ранен. Аверин еще…

Мне захотелось обидеться. Мухин же разозлился.

– С Авериным ясно. А вы? Я ведь, лейтенант, человек ненадежный, не первый срок мотаю. Это вы у нас герой. Рыцарь без страха и упрека. И за пистолетик не хватайтесь. А то немцы услышать могут.

Неожиданно для него Старовольский не стал пререкаться.

– Ладно. Красноармеец Мухин, остаетесь за старшего. Потом договорим.

Мухин, не предполагавший, что дело решится так быстро, растерянно пробормотал положенное по уставу «есть». Я попытался встрять. Не потому что сильно хотелось, а потому что сделалось стыдно.

– Товарищ младший лейтенант. Разрешите мне.

– Разговор окончен. Вот, возьми, Алексей. Пусть пока у тебя побудет. А то блестит, демаскирует.