Подземелье ведьм

Объявление судьи, не вызвавшее у меня возражений, вызвало почему-то дополнительную суету посредников и слуг, которые бегали к кассам и разносили выигрыши.

— А чего они? — спросил я Батыя, который уже подошел ко мне и вместе со мной наблюдал за завершением боя. Рука у него была перевязана, но в остальном, как я понял, рана его не беспокоила.

— Выигрыши и проигрыши. Люди и жабы ставят не только на победу — нашу или их. Тут важно, сколько убитых и раненых. Все в счет идет.

— Рука не болит? — спросил я.

— Ночью будет болеть, — сказал Батый.

С поля кричал Прупис, чтобы принесли носилки забрать Муромца.

Мы с рабом понесли их туда. Бойцы уже расходились, тащили за собой оружие, словно косари уже ненужные косы. Носилки были измараны кровью Добрыни, и мне вдруг показалось, что я снова на кондитерской фабрике, и это не люди, а гусеницы, а носилки — это транспортер, который выплевывает ползунов.

Я с трудом отогнал от себя воспоминания о запахе их крови.

Прупис помог нам положить Муромца. Тот был недвижим. Когда мы шли, его рука волочилась по пыли, Прупис обогнал носилки, поднял руку и положил ее на грудь погибшему воину.

С трибун доносились крики.

— Нами недовольны, — сказал Прупис, — кто-то проиграл… — И после паузы он добавил: — А кто-то выиграл.

— Может, его в больницу? — спросил я.

— Откуда здесь больница, мы же не жабы, — сказал Прупис.

Наше возвращение к автобусу было медленным и печальным. Добрыне помогли добраться до него товарищи. Хотя мне показалось жестоким заставлять его идти после таких ран. Муромца мы отнесли на носилках.

За нами наблюдала толпа зрителей, которые не расходились — им интересно было увидеть раненых и убитых. Из толпы кто-то крикнул:

— А вы их бросьте, чего падаль таскать!

— Заткнись, — зарычал Прупис.

Мы отнесли Муромца в автобус.

Меня удивило, что среди толпы пьяных от запаха крови зрителей я увидел двух или трех спонсоров — они стояли чуть сзади и пожирали глазами нашу скорбную процессию.

В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.

Зрители расходились.

— Все на месте? — спросил Прупис.

— Господина Ахмета нет, — сказал я.

— И не будет, — ответил Прупис, — он делит бабки.

Раздался смех — прямо у меня из-под ног.

Я вздрогнул и чуть не свалился со стула — мертвый Муромец поднялся и сел на носилках.

— У кого-нибудь найдется закурить? — спросил он. — Я думал — подохну без курева.

Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою пораженную физиономию. Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его. Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей на полу, и свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.

Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.

— Как же так? — спросил я.

— А встреча же была товарищеская, — смеялся Прупис.

— Главное, — сказал Добрыня, — чтобы зритель видел, что все без обмана.

— Я всегда боюсь людей, — сказал Прупис. — Жабы доверчивые. Для них бой — всегда бой. И смерть — всегда смерть. Они как древние викинги — над смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди такие лживые.

Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые. Нет, не вообще лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.

— Сколько мы заработали? — спросил, глядя в потолок автобуса, Муромец.

— Сколько дадут, столько и получишь.

— Ты, мастер, давно не выходишь на поле, — сказал Муромец, — ты думаешь, как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.

Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.

— Не затупился, — сказал Прупис. Он тоже улыбался.

Оказывается, ветераны получали свою долю с денег, заработанных школой. Школы сговаривались заранее, каким будет бой, сколько будет раненых и убитых. Причем на эти роли брали только ветеранов, профессионалов — их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы и гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к себе грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы распороть копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и тот должен был подставить нужное место — а в горячке боя это нелегко сделать. А вот юниоры — такие, как Батый или Гурген, которым пока не положено было настоящего вооружения и которые первыми заводили бой, — рисковали куда больше. Тут уж ничего не предугадаешь — можно было получить синяк, а то и копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и никто не намеревался тебе его облегчать.

Вечером у Батыя рана разболелась — у него поднялась температура. Он стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел, привел с собой фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол, и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал, чтобы фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий — у нас дома были другие лекарства.