Подземный гараж

Долго ты будешь стоять там, долго еще будешь ждать, крикнула я ему. Время идет, дверь ведь может захлопнуться; если поздно решишься, то уже не войдешь, наткнешься на запертую дверь, вместо нежного сердца принцессы разобьешь лоб о неструганые доски. Иду уже, иду, сказал витязь смущенно и передвинул одну ногу чуть-чуть вперед, словно волк в какой-нибудь сказке, испугался, наверно, что лишится сокровища, которое он искал много-много лет и наконец нашел, — вроде того драгоценного камня, который турки нашли в Будайской крепости и назвали его Джигердилен, то есть отрада сердца. В общем, напугала его возможность утраты, но дальше он все-таки не шагнул; правда, и дверь пока еще оставалась открытой. Ни сквозняк ее не прикрыл, и ни я не хлопнула изо всех сил, как столько раз до этого перед носом прежних рыцарей, которые часто вынуждены были уносить ноги, зажав разбитый нос ладонью. И, ввалившись в первую же корчму, жаловались, дескать, эта принцесса — чистая идиотка, да и все эти аристократы — сплошь идиоты, потому что женятся меж собой. А ведь я ей честно сказал, возмущенно стучал кружкой по столу несчастный рыцарь, вот, мол, смотри, здесь я, и оба мы хотим одного и того же, а она в ответ ка-а-ак шарахнет дверью, вот, нос мне разбила, мать ее так. Но в этот раз — нет, не захлопнула я дверь. Осталась дверь открытой трижды, осталась открытой семь раз, осталась открытой столько раз, сколько магических чисел бывает в сказках: не хватило у меня смелости ее захлопнуть. Страшно было: если захлопну, вдруг не станет он стучаться, мол, ну хватит, пусти же, сколько можно, — а повернется и уйдет домой, и конец сказке. В общем, была я, как дети, которые сердятся немного на телик, что закончилась детская передача и начинаются новости, или на мать, когда она закрывает книгу, дескать, умер Андерсен, и сказочке конец, а кто слушал… Потом они успокаиваются и засыпают в своей кроватке.

Смотрела я на дверь из глубины комнаты, блестели у меня глаза в темноте, но уже не от любви, но от вечно набегающей влаги. А он стоял, возвышаясь в дверном проеме, и наружный свет окружал его радужным ореолом. Ран на нем уже не было. Раны зажили, думала я, так зачем ему идти ко мне? Лежала я в постели одна, потому что ночью я одна была, когда он, вылечившийся, лежал где-то там, рядом с кем-то, и, наверное, там говорил те слова, которые должен был бы говорить мне. В темноте ведь не видно, с кем разговариваешь, в темноте достаточно высказать, что у тебя на сердце. Он только излечиться хотел, думала я в своем одиночестве, в постели, которую какое-то время считала нашей постелью, но оказалось, что ничего подобного. Это — моя постель, это — моя квартира, от него же осталось тут не больше, чем после ремонта от рабочих: отпечатки рук. Только излечиться, думала я, а когда ты вылечился, ты же не поселяешься в больнице. Если ты выздоровел, то бежишь оттуда, чтобы не чувствовать больше того особого больничного запаха, чтобы не видеть одетых в белое санитаров. Кто же захочет вечно жить в окружении всякой медицинской аппаратуры, в ожидании утреннего обхода, со стонущими или храпящими соседями по палате, которые вместе с тобой ждут выздоровления и клянутся себе: если выберутся отсюда, будут радоваться всему, самым мелким вещам, травинке, солнцу, которое светит в окно, ужину или хотя бы тому, что ты все еще жив. Так я размышляла, и крутилась у меня в голове горькая мысль, что я — это нечто вроде лечебной процедуры, в которой после выздоровления уже никакой необходимости нет. Дальнейшая жизнь, как это и рекомендуется нормами здравоохранения, проходит в другом месте: другое здание, другой город, другой персонал.

С какой стати ему ко мне приходить, говорила я себе, лежа одна в постели, терзаемая невыносимой болью, потому что быть одной, когда ты кого-то любишь, это самое невыносимое. Я часто думала: лучше бы я не встретила его, лучше бы жила прежней жизнью, когда чувствовала почти облегчение, если кто-то, кто появлялся с намерением полюбить меня, уходил неведомо куда. Хорошо все-таки, что он ушел, думала я, радуясь, что могу лечь спать одна, когда хочу, сама включаю или выключаю телевизор, что не должна терпеть ничей запах, что не приходится натыкаться ни на чью разбросанную одежду… На этот раз было по-другому: всю ночь он был со мной, причем так, что его со мной не было. Со мной было — его отсутствие. С какой стати ему приходить, говорила я себе, и желудок сводило судорогой; потом думала: что значит с какой стати, да с такой, что он меня любит. Ну и что, что любит: прийти он не может, что-то его держит там, на ногах у него свинцовые ядра, на груди — кусок тяжелого рельса, или просто у него нет ключа, а кто-то случайно закрыл его снаружи.