Подземный меридиан

В просторной рубахе, схваченной резинкой в талии, в голубом платке, заправленном за ворот, художник выглядел экзотически. Он был отпрыском известной в прошлом русской дворянской семьи, потомком графской фамилии. Некогда тонкие, но теперь оплывшие, потянувшиеся книзу складки его продолговатого лица будто ожили, в синих, монгольского типа глазах засветился огонек надежды — раз гость, значит, стол, и, конечно, с водкой.

— А вы в Англии тоже современные сюжеты рисовали? — спросил Андрей, присев на табуретку поодаль от картины, на которой был изображен его отец, Илья Амвросьевич, на фоне металлургического завода, а сам думал, как могут заблуждаться люди в таких, как Каиров.

— Пробовал, да бросил, — говорил Хапров. — Душевной струи не уловил, то есть, как бы вам сказать… того, что сердце томит, не поймал. А искусства без души не признаю… — И минуту спустя: — Я там старину русскую рисовал — по памяти, по видениям детства. Чувствительно получалось — за сердце задевало.

Хапров ударил кистью в холст и затем, откинув назад голову и целясь глазом в ударенное место, попятился назад, к двери.

— Бедное сердце! Все хотят его задеть, разволновать, — проговорил Андрей.

— Человек, когда он грустит, лучше становится. Из него зло выходит. А зла нынче, Андрей Ильич, ещё много. Поэтому я людям о боге хотел напомнить — церкви рисовал, деревни, погосты.

— Старина многим удается… — неопределенно заговорил Андрей, глядя в окно, из которого видна была церквушка с белым куполом, а за ней — металлургический завод; про себя же Андрей подумал: «Попробуй своими церквами пройми душу Каирова», помолчав, произнес: — Старина известна, она вся исписана, обрисована, обсказана. Её, как я понимаю, технически легче ухватить.

— Тоже не вдруг! Иной раз кажется, что в старину и небо ярче было, и трава. А порой из недр воображения туман какой–то лезет, вроде марева, этакой утренней дымки. А то горизонт начинает полыхать багрянцем — зори, закаты, огни. Нет, не скажите, Андрей Ильич. К тому же художник тогда только художник, когда он во всяком предмете свое увидеть может, свой собственный мир открыть. Но главное, художник свое время должен показать. Хоть Цезаря рисуй, а все равно, мысли в картину вкладывай современные. — Хапров долго смотрел в окно затем тихо, словно боясь спугнуть только что положенные на холст краски, продолжал: — А вообще–то вы, Андрей Ильич, правы. Я вот как взялся вашего папашу изображать да на фоне современного завода, так и начались мои муки. То простоты старику недостает, то величия, а для верности образа и то и другое нужно. Ведь все великое на земле не владыки сотворили, а простой народ! Такие вот, как он, твой отец, — люди!.. — Хапров говорил, а сам то вправо наклонит голову, разглядывая картину, то влево, а тем временем машинально, не глядя на мольберт, размешивает краски, тычет кистью в стакан с водой и снова водит по холсту, не отрывая взгляда от картины. — А вы, Андрей Ильич, чем–то озабочены? Может, нелады в институте? Пустяки все!.. Перестаньте погонять себя и понукать людей. Поднимитесь над мирской суетой, взгляните на людской муравейник с высокой точки, и тогда вы увидите всему цену и не станете торопиться. Ныне все торопятся куда–то. Англия на что уж степенность блюла да размеренность всякую, а и то нынче галопом норовит. Не торопитесь, молодой человек, живите в свое удовольствие. Берите с меня, старика, пример. Мне вон жена письма шлет, возвращаться в Москву велит, а я живу в Степнянске да поживаю. Теперь вот зиму настоящую дождаться хочу. Да завод в зимнем уборе хочу поглядеть. Может, я трубы снегом посыплю. Сюжеты у меня новые, а зима–то во все времена одинаковая.

— Сообщили по радио, Святополк Юрьевич, что картину вашу в Третьяковке показывают? — проговорил Андрей, отгоняя мысли о Каирове.

Хапров молча кивал головой. Он присел на край кресла, опустил в задумчивости кисть. Сидел прямо, торжественно, а взгляд его был устремлен в себя и правая бровь нервно вздрагивала.

— Признали меня на родине, — сказал он глухо и с волнением. — Признали. — Потом, словно извиняясь за излишнюю откровенность, стал быстро и суетно рассказывать: — К ремеслу художника я рано пристрастился. Обнаружил у себя божью искру к живописи, и — пошёл малевать!.. Вначале под кисть лезло все, что наблюдал вокруг, а потом увидел: полотна мои холодом дышат, нет в них живой плоти. Стал задумываться, вспомнил картины детства — это когда ещё в России в летние месяцы жил с родителями в деревне, — вот они–то, эти видения детства, и стали моей творческой судьбой. Профессором стал, известность в Англии получил, а чужая жизнь и земля чужая не ложились под кисть. И современность от глаза ускользала. А как на родину приехал, тут и захотелось мне нонешнего русского человека показать — того, что в космос дорогу проложил. Думаю, покажу ещё таким русского человека, а уж тогда хватит — на покой вечный.

Хапров бросил кисть в раскрытый ящик с тюбиками красок, повалился в кресло. Заговорил с добродушной улыбкой: